Антверпенский бюргер и маленький винокур из Скиидама продолжали угрюмо посасывать трубки и при этом искоса из-под широких шляп поглядывали на неприятеля, но не вымолвили ни слова.
Дедушка, однако, не принадлежал к легко сдающимся людям. Он бросил поводья на шею коня, наклонил голову, подбоченился и сказал: «Черт побери, а я все-таки переночую в вашей гостинице!» Произнеся эти слова, он, для большей выразительности, шлепнул себя по ляжкам, и этот шлепок нашел доступ к сердцу хозяйки.
В подтверждение своей клятвы, он соскочил с коня и, пройдя мимо пяливших на него глаза мингеров, направился в общий зал. Вам, быть может, тоже доводилось бывать в общем зале старой фламандской гостиницы – клянусь богом, то была чудесная комната, лучшей не пожелать: кирпичный пол, огромный очаг со всею библейской историей на глянцевых изразцах, потом широченный выступ над очагом, как бы вылезающий из стены вперед головой, и на нем целая армия надбитых чайников и фаянсовой посуды, не говоря уже о полдюжине голубых дельфтских блюд, развешанных по стенам вместо картин; в одном из углов – небольшая стойка и за ней – пышущая здоровьем буфетчица в чепце из красного коленкора и с позолоченными серьгами.
Оглянувшись вокруг, дед щелкнул пальцами над своей головой.
– Клянусь, это то, что мне нужно, – сказал он себе еще раз.
Часть гарнизона пыталась оказать дальнейшее сопротивление, но дед был старым солдатом, и к тому же настоящим ирландцем; от него нелегко было отделаться, в особенности после того, как он проник уже в крепость. Итак, он обратился с лестными словами к хозяину, чмокнул хозяйскую половину, пощекотал хозяйскую дочь, ущипнул за подбородок буфетчицу, и все единогласно решили, что выпроводить этакого лихого драгуна на улицу было бы бессердечно и к тому же позорно для доброй славы гостиницы. Пошептались (я разумею, конечно, дедушку и хозяйку), и, в конце концов, было решено поместить приезжего в заброшенной, давно необитаемой комнате.
– Говорят, что в ней водится нечистая сила, – шепнула хозяйская дочка, – но вы ведь – храбрый драгун; я думаю, вы не испугаетесь призраков.
– Нисколько, – сказал дедушка, ущипнув ее пухлую щечку, – я побывал в свое время на Красном море, милашка; если меня потревожат призраки, я знаю приятный способ положить их на обе лопатки.
И тут он прошептал на ухо девушке нечто такое, что заставило ее рассмеяться и наградить его добродушной пощечиной. Короче говоря, никто не умел так ловко подойти к женщинам, как мой дед.
Спустя короткое время, как это с ним обычно случалось, он целиком завладел домом и почувствовал себя полным хозяином: побывал в конюшне, чтобы посмотреть на коня, и на кухне, чтобы взглянуть на свой ужин. Для каждого у него находилось словечко и ко всем было дело: он курил с голландцами, пил с немцами, хлопал по плечу хозяина, балагурил с дочкой и буфетчицей – словом, никогда, со времен самого Алли Крокера[40] не видывали такого болтливого и суматошного малого. Хозяин пялил глаза и изумлялся, хозяйская дочка томно опускала головку и хихикала при его приближении, а когда он с волочащимся по полу палашом прохаживался гоголем по коридору, служанки смотрели ему вслед и шептали друг другу на ухо: «Что за красавец-мужчина!»
За ужином дед распоряжался так, как если бы находился у себя дома: старался услужить решительно всем, не забывая, разумеется, самого себя, болтал без умолку со всеми присутствующими, независимо от того, понимали ли его или нет, подружился с богатым антверпенским бюргером, которого за всю его жизнь никогда еще не видели столь общительным и оживленным. Таким образом, он перевернул вверх дном это чинное заведение и поднял такой кавардак, что весь дом, казалось, заходил ходуном. За столом он пересидел решительно всех, за исключением маленького толстенького скиидамского винокура, который напивался упорно и долго, но наконец опьянел, а опьянев, сделался сущим дьяволом. Он преисполнился пылкими чувствами к моему деду, и они сидели, покуривая, выпивая и повествуя друг другу всевозможные были и небылицы, не понимая ни слова из того, что говорил собеседник, и распевали ирландские и голландские песни. Так продолжалось до тех пор, пока маленький голландец окончательно не пропитался туземным джином, так что его, икающего, гикающего и орущего в о всю глотку нижнеголландскую любовную песенку, поволокли в постель.
Итак, джентльмены, моего деда проводили в «отведенную ему для постоя квартиру», для чего пришлось подняться по широкой лестнице из тесаных бревен и миновать длинные нелепые коридоры, увешанные потемневшими от времени картинами с изображенными на них рыбами, плодами, дичью, сельскими праздниками, чудовищной величины кухнями и дородными бургомистрами – словом, того рода живописью, которую вы можете увидеть в старинных фламандских гостиницах, а потом он добрался, наконец, до своей комнаты. То была комната доброго старого времени, заставленная всяческим хламом. Она оказалась чем-то вроде госпиталя для тяжко больной и престарелой мебели, куда отправляли всякую разбитую и ненужную рухлядь, чтобы подвергнуть ее лечению или забыть. Вернее, это собрание можно было принять за конгресс обветшавшего, но благонамеренного движимого имущества, конгресс, на котором каждая разновидность и страна имели своих представителей. Вы не нашли бы тут двух одинаковых стульев. Тут были высокие спинки и низкие спинки, кожаные сиденья и вышитые шерстью сиденья, соломенные сиденья и «никакие» сиденья; тут же разбитые мраморные столы с причудливыми резными ножками-лапами, в когтях которых были наготове шары, как если бы они собирались сыграть партию в кегли.
Дедушка, войдя в комнату, отвесил глубокий поклон этому разнокалиберному собранию, разделся и поставил свечу на камин, извинившись при этом перед щипцами, которые в одном из уголков очага любезничали, казалось, с совком для золы и нашептывали ему на ухо всякие нежные пустяки.
Остальные постояльцы к этому времени успели уже погрузиться в глубокий и крепкий сон, ибо мингеры, с вашего разрешения, отменные сони. Служанки, позевывая, разошлись одна за другою по своим чердакам, и в эту ночь не было в гостинице ни одной женской головки, которая опустилась бы на подушку без того, чтобы не отдаться грезам о храбром драгуне.
Дедушка улегся в постель и натянул на себя одну из тех гигантских перин, которыми душат людей в Голландии. Так он лежал между пуховиками и разогревался, напоминая собой анчоус между двумя намазанными маслом гренками. Он и без того принадлежал к числу людей, которым из-за комплекции всегда жарко, а голландское «удушение» сыграло с ним дьявольскую шутку. И вот, спустя некоторое время, ему стало казаться, что на нем пляшет целый легион чертенят и что кровь его пылает как в лихорадке.
Он продолжал, однако, спокойно и смирно лежать, пока не замолк весь дом; не слышалось ничего, кроме храпа мингеров, доносившегося с различных сторон, храпа, который перекликался в самых разнообразных тонах и каденциях, словно кваканье лягушек в болоте. Впрочем, чем большее спокойствие воцарялось в доме, тем беспокойнее становился мой дед. Ему делалось все жарче и жарче и, наконец, стало невмоготу.
– А, может быть, служанка чрезмерно согрела постель? – спросил любопытный джентльмен, возобновляя допросы.
– Я скорее склонен думать обратное, – ответил ирландец, – но как бы то ни было, постель сделалась чрезмерно жаркой для моего деда.
– Честное слово, терпеть дольше я не могу, – сказал он. Произнеся эти слова, он выпрыгнул из постели и пошел бродить по дому.
– А зачем? – снова спросил любознательный джентльмен.