Она скомкала бумагу, измазала белые пальцы, столешницу, домашнюю рубаху. Надобно творить письмецо заново. Батюшка далеко – да руки его длинны. Нютке ведомо: каких бы невест ни отыскал в Москве, сердце его с матушкой.
Стащила несколько бумажонок, в доме теперь не следили за такими мелочами. Долго – догорела свеча – писала слезное послание батюшке, растекалась реченькой, уверяла в любви и дочерней преданности, жаловалась, уверяла об истинной опасности. Запечатала письмецо и попросила Богородицу о помощи.
Она долго молилась о здоровье родителей, всех домочадцев и уснула довольной.
Кажется, беду она отведет руками, что в черных пятнах. И все поймут: надобно уважать Сусанну, дочь Аксиньи Ветер и Степана Строганова.
Полное нарумяненное лицо ее казалось спокойным, но в нем пряталось лукавство. Прот Страшник редко замечал людей в бабах, мужиках, девках, нищих, татях, разбойниках и обиженных. Они все казались ему блошками, что скачут на шерсти матерого медведя. Одни блошки скачут верно, не раздражают зверя, от других чешется брюхо. Первых надобно защищать, вторых – наказывать, да только, ежели захочется иного, не беда. Все одно – блошки. А тут… Непростая блошка сидела пред ним.
– Я сказывала дьяку, что Аксинья, блудница, живущая в доме Степана Строганова, сотворила худое с моим сыном. Оттого он и помер некрещеным. – Молодуха сказала горькое легко, точно не про себя, а про вздорную соседку. Мол, помер сын, да и шут с ним.
– Сотворила… Дитя она приняла, да то померло. Иглой не колола, заклинаний не говорила. Отчего ж винишь Аксинью? – Прот глядел, как полное лицо ее перекашивается от гнева.
– Девки мои сказали… И сама я видала, все видала! И матушка моя! Творила Аксинья худое. Дядя сказал, что по справедливости решат.
Прот чуть не хмыкнул вслух: по справедливости – значит, так, как хочется Лизавете Щербине, дочери покойного воеводы. Семейство, к коему относилась справная молодуха, обладало замечательными связями. Родичи ее сидели в воеводах по городам России да Сибири, один из дядек был в игуменах Пыскорского монастыря. И все они словно сейчас глядели серопустыми глазами на целовальника Соли Камской.
Оговорила знахарку воеводина дочка, навела тень на плетень, сие сразу открылось Проту. Да только в том ли дело…
– По справедливости, – сказал иным тоном. Хватит глумиться над молодухой, а то и боком может выйти. – Повальный сыск[48] провели, много всего выведали про Аксинью Воронову дочь, знахарку из деревни Еловой. – И продолжил, да не вслух, про себя: успела, видно, многим дорогу перейти.
– Много? Спасибо вам, Прот Макарыч, – расцвела та.
Отчество откуда-то узнала, ветрогонка. В улыбке ее увидал страх и понял: скрывает что-то за пазухой. Дело с умершим дитем, кое и выеденного яйца не стоило, оказалось с двойным донцем.
Мать Лизаветы в разговор не мешалась, только сидела и зевала, пытаясь пригасить звук безвольной ладошкой.
Глупая баба. А дочка ее из другого мяса. Прот пожалел, что сидит пред ним не вдовица. Взял бы ее в жены, вдоволь измял титьки, раскорячил ее да семейство знатное. И узнал, что прячется за кривой улыбкой.
Молодуха сказывала, что творили с ней повитухи, Аксинья Ветер и Горбунья, божилась, потела, ерзала, точно паскудные, неуместные мысли целовальника залезли меж ее сдобных ног.
Ее мать заснула. Тонкий, точно комариный храп разнесся по съезжей избе. Прот глядел на молодуху, слушал бредни ее, усмирял плоть под портами и вспоминал, когда в последний раз топтал свою служанку. По всему выходило: давно.
Он не отпускал Лизавету. Заставлял говорить одно и то же – развлекался как мог. Когда мать ее разбудили, когда все слова, что надобно говорить, прощаясь с богатыми да влиятельными, были сказаны, поклоны сотворены, позволил себе походя коснуться ее бедра, кое не спрятать и десятью юбками. Прот нарочно задержал руку, а время на то было – мать Лизаветы застряла в дверях, – ждал взвизга иль возмущенного взгляда. А лицо молодухи оставалось спокойным, точно рука целовальника не посылала ей срамной жар.
Лавка по-прежнему источала пряный запах, и всякий мог найти в ней ладан и миро, мускатный орех и гвоздику, корицу и мускус – дюжину дюжин того, что придает жизни особый вкус.
– Рад вам, уважаемый. – Агапка Ибрагимов склонил голову в поклоне, медленно, без всякой прыти. – За чем пришел?
ebooksa