Ведьмины тропы

– Степан, ирод, опусти саблю! – проснулся с криком на губах. Тут же ощутил, что прохладная тряпица впитывает его тягостный сон.

– Батюшка, тебе худо? – нежный, шелковый голос дочери, которой у него так и не появилось.

Да и не смогла бы твердая, суровая Марья Михайловна родить такое медовое чудо. Евфимия Саввична, жена Ванюшки, хранила его покой.

– Не хуже прежнего, дочка. – Он погладил гладкокожую руку с большими перстнями и улыбнулся.

Все ж послал Бог за труды праведные, за службу Государю, за дары бесчисленные храмам и монастырям счастье великое. Евфимия стала ему и дочкой, и наперсницей, и чтицей, и отдушиной. Когда хворь скрутила его в бараний узел, сердце колотилось так, будто решило вырваться и улететь за Каменные горы, он скрывал ото всех правду, тайком пил средства иноземные, надеялся на чудо.

Но его не случилось.

Максим Яковлевич однажды упал, точно девица. Боле встать не смог. Он гнал от своей постели ненавистную жену, дурного Ванюшку, беспечного Максимку. Они не прекословили.

Одна Евфимия ответила на крик старика ласковой улыбкой, села подле изголовья. И лечила одним своим присутствием.

Так он третий месяц лежал в постели и проклинал старость. Дела вершили без него. Иван Ямской да сын Ванюшка, накуролесив, бежали за советом, давали понять старику, что он чего-то стоит. Выпустить из рук своих бразды правления – значит умереть.

Кто-то громко колотил в дверь. Евфимия вздохнула, кажется, она задумала отрешить старика от всех дел. Подумал – и вдруг почуял в себе злость. Решили выбросить за ненадобностью?

– Скажи, пусть войдут. – Максим Яковлевич понял, что голос вновь его слушается. Вернулась сочность и громкость. Ужели и силы вновь вернутся, уды обретут хоть малую часть былой крепости?

Кланяясь на каждом шагу, успевая озираться по сторонам, точно решил что-то прибрать к рукам, в покои вошел слуга. Круглый, верткий, схватывающий все на лету, он был недурной заменой Хрисогонке. Но все ж раздражал чем-то…

– Что надобно?

– Иван Ямской велел отдать письмецо. – Управляющий протянул небольшой сверток с сургучной печатью.

– Что еще? Какие известия из Москвы?

– Сказывают, все тихо, – сладко улыбнулся толстяк.

– Иди, – махнул рукой Максим Яковлевич и тут же поморщился. Всякое движение отдавалось болью в груди.

Евфимия осторожно сняла печать, задержав ее в ладошке. «Солекамский властитель», – усмехнулся Максим Яковлевич. Он забрал у невестки грамотку, не ожидая ничего дельного, но с каждой строчкой все внимательнее вглядывался в угловатый неровный текст, выведенный рукой нынешнего воеводы.

– Ишь как, – сказал и поймал на себе любопытный взгляд Евфимии. – Вовремя, так с ней и надобно поступить. И Степке легче будет жить. – Пошевелил усами, дочитывая. – А тебе, доченька, сие знать не надобно, ни к чему скверна чистой душе. Сожги-ка.

Невестка возилась у стола со свечой и пакостной грамоткой, а Максим Яковлевич смежил веки. Маетные известия забрали силы. Евфимия долго сидела у его изголовья, и оттого он быстро уснул.