– Так оно и допрежь было. Разве Иуда не доносчик?
Отец Протасий быстро приложил палец к губам и зашипел:
– Тс-с-с… Хватит о таком… А ты зачем сюда приехал?
– Да захотелось наведаться в родные места. И вот он, – Платон показал на Айбара, – защищал город в войну, хотел посмотреть, каков Курск-батюшка в мирное времечко.
Айбар опустил глаза: в действительности он никогда не был под Курском, и это легко проверить. Но теперь уже поздно отнекиваться: раз Платон-ага решил врать, надо кивать головой. Хотя… нехорошо это – лгать такому человеку.
– У меня к тебе просьба огромадная, Авдеюшка. – Платон полез за пазуху и достал завернутые в «Правду» рубли. – Возьми на свечки, упомяни в сорокоусте сына нашего Василия, мою матушку Дорофею и рабов Божьих Ивана и Екатерину.
– Упокой, Господи, души усопших раб Твоих и всех православных христиан, и прости им все согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное.
– И… не дозволишь ли причаститься к подлатанию храма? Пусть будет моим покаянием. Я видел, строители у тебя бегают, леса по стенкам висят. Так мне и умирать поспокойнее станет в басурманской степи.
– Почему ж в басурманской? Нам сообщают, что есть в Казахстане и православные церкви, и грамотный клир. Разве уж совсем некуда сходить помолиться?
Платон подавил раздражение: разговор уплывал не в ту сторону.
– Есть, есть. – Он миролюбиво похлопал Протасия по рукаву рясы и невзначай положил руку поверх газетного свертка с деньгами. – У нас теперь не степь, а сад. Ты знаешь, оказывается, все растет. Казахи раньше думали, что ни овощей, ни фруктов не родит их земля, а на самом деле они просто ленились, не знали, как ухаживать. А теперь, когда поселенцы раскопали огороды да насадили зеленки, любо-дорого стало смотреть на сельцо: подворья пышные, яблочки наливные висят – такая вот акробатика.
– И что? Каков урожай у вас? – Глаза священника бродили по лицам гостей и все время норовили вернуться к свертку на столе.
– Да, хороший урожай. И хлеб родит, и пастбищ много. Земля богатейшая, заводы, месторождения.
Айбар слушал и автоматически кивал.
– Так что? Выходить нам завтра на работу? – вернулся к насущному Платон и подвинул к Протасию завернутые в газету рублики.
– Конечно, в храме не хватает рабочих рук, будем рады помощникам. – Протоиерей принял сверток, положил на краешек стола со своей стороны. Ясно, что Платон здесь неспроста, да ведь какая разница? Надо печься о храме, а что у однокашника на уме – на то Бог ему судья.
На следующий день в бригаде каменщиков образовалось пополнение из длинноносого старика и крепкого зеленоглазого азиата. Рабочие косились на Айбара, удивлялись, мол, чего этому басурманину приспичило православный храм чинить, разве мало мечетей, где можно попотеть, вымаливая у Аллаха прощения грехов? Отец Протасий заметил несимпатичный интерес к иноверцу и строго пресек:
– У Бога чужих детей нет. Мы братья и сестры в вере не по разрезу глаз. Хочет человек работать – и пусть. Спасибо надо сказать.
Работы велись в руинах растребушенной еще до войны колокольни и в приделе святого Тихона, где фашисты, державшие здесь лошадей, зачем-то заделали окна. Стройку отсекли от кафоликона[170] тонкой стенкой в один кирпич, завесили изнутри иконами в три ряда, чтобы не досаждать набожному люду. Рабочие муравьи копошились снаружи, оберегая плотную прохладу храма от шума и грязи. Получалось, что проведать Кассиана Римлянина можно, только войдя через притвор, как заурядный прихожанин, но чумазым не место в доме Божьем. Сенцов сник: три тысячи верст проехал без помех и застрял в десяти саженях. М-да, близок локоток, да не укусить. Он таскал, пилил, мешал раствор, а сам все время косился в запретную сторону. Неужели там, внутри, так и стояла каменная урна под охраной пыли, сажи и плесени? Или уже давно разграблена, пошла по миру? На улице шибал жар, а он ежился от январской поземки, загнавшей в этот двор, под эту крышу в далеком 1918-м еще молодого-удалого красноармейца. Неужели это происходило с ним? Эти руки убивали людей? Эти глаза равнодушно смотрели, как погибал привычный мир? Как его плечи вынесли все и не сломались? Как он не сошел с ума?
К обеду солнце доняло непрочные газетные колпаки, и шабашники собрались на перекус, Платон задержался, засунул нос в сумрак притвора. Да, придел вроде не изменился, но урны не разглядеть. Надо переходить к серьезному. Он отвел в сторонку отца Протасия, пошептался, бережно дотронулся до плеча, что-то обещая. Священник кивнул и привычно перекрестил. Наблюдавший издали Айбар облегченно вздохнул: договорились.