Жирандоль

– А для чего армия, любезный, если не сражаться? – Гарри не приветствовал классовой розни, он и на фронте пил и ел с солдатами из одного котла, и песни их пел, и целовался, не брезговал. – Не зря ли нам хлеб казенный есть?

– Да был бы хлеб, – отмахнулся усач. – Не случись войны, не было бы и энтой революции, продавал бы я свои колбасы и в ус не дул. А теперь как?

– А теперь тебя шлепнут, и дело с концом, – тоненько заржал прыщавый юнец с верхнего яруса, но его быстро одернули.

– Война, любезный, – это политика. Кабы государь император знал, чем дело закончится, наверняка не полез бы в эту туманную авантюру. – Свидерский решил сменить гнев на милость и порассуждать с низшим классом о высоких материях.

– Российская империя не могла стоять в сторонке, пока другие державы делят пирог, – разъяснил Аркадий, – если отойти от стола, то тебя посчитают слабым и завтра уже твой кусок заберут.

– А, энто как на сельской гулянке: кто пужлив, того и бьют, – усач оказался догадливым.

– Так или примерно так. Война – это деньги. Кто победил, тот и богат. Поэтому и армии нужны.

Камера жужжала жалобами на власть. Гарри слушал, как лавочники делились убытками, смаковали их, обсасывали с разных сторон, как леденцы, и думал о прогулках по приморской набережной, об утином паштете и французском вине. Он не боялся смерти, война отучила. Самое печальное, что рара и Сэмми ни за что не уедут без него, будут ждать, просить, подавать челобитные, искать знакомств. А им надо ехать, поскорее оставить в прошлом этот кошмар. Он представлял maman перед деревянной лоханью, штопаные подштанники и кукурузу на обед. Нет, так не пойдет. Он обязан что-то предпринять. Если убьют, то пусть поскорее, чтобы родные не ждали, не надеялись. С тем и лег спать, мечтая не о свободе, а о походной шинели, чтобы укрыться и не зябнуть всю ночь.

Назавтра никого не дергали на допрос. Заключенных вообще мало тревожили, наверное, у дознавателей хватало других неотложных дел. Зато в камеру прибыло пополнение.

– Кудыть вы их, господин начальничек? – завозмущался прыщавый с верхов.

– Не твово ума дело, цыц, – огрызнулся красноармеец, втолкнувший новичков в глухо лязгнувшую железную пасть, – и господ здеся нету, всех извели под корень. Здеся одни товарищи.

– Ох, пардоньте, товарищ начальник, обознался.

В числе пополнения оказался князь Гудиашвили, барон Риддер, двое длиннобородых молчунов-староверов и граф Шевелев Иннокентий Карпович.

– И где тут располагаться? – Князь брезгливо оглядывал камеру, где вместо положенных восьми уже сгрудились двадцать или двадцать пять арестантов. Он морщил крупный породистый нос от запаха параши и давно немытых тел, но деваться от него все равно некуда.

Усач выдвинул на пятачок три деревянных ящика:

– Присаживайтесь, вашблагородь, рассказывайте, какими судьбинушками.

Кто-то подвинулся, кто-то полез наверх, и новоприбывшие смогли рассесться.

– У вас не забалуешь, как я погляжу, – печально проконстатировал Шевелев.

– Увы и ах, – согласился Свидерский. – Помнится, на службе я больше всего боялся угодить в карцер. Это такой закуток в трюме, хуже колодца. Ну думал, на земле места вдоволь, там не бывает таких удушливых каморок, как на судне. Оказалось, нет, еще как бывают. Вот мы, господа, сидим в столице наипервейшей во всем мире империи, ее просторам нет равных. Ни Китай, ни Америка, ни Индия по площади не сравнятся с Россией. А места нам – гражданам – с гулькин нос. И это страна, которая мнит себя разносчиком свободы.

– Вы для их не граждане, а враги, – не согласился прыщавый, – а врагам места нет.