Дочь атамана

Изабелла Наумовна устроилась рядом с рисованием, верная своему решению не одичать в деревне.

Саша старательно читала о христианском смирении, а думала о том, что не было в Михаиле Алексеевича никакого смирения. Покорность перед Сашиной волей была, гордыня — даже на коленях гордыня! — тоже, а вот смирения — нисколько.

— Саша, ты читаешь без всякого усердия, — попрекнула ее Изабела Наумовна.

— Так и вы рисуете без всякого вдохновения, — парировала она, повалилась на расшитые жар-птицами диванные подушки и сладко, упоенно зарыдала в голос.

От пережитого потрясения, ненависти к великому канцлеру и самую чуточку от страха перед ним и его неотвязным, ненужным вниманием.

— Батюшки мои, — охнула всполошенная Изабелла Наумовна, — да бог с ним, с этим трактатом! Ну хочешь я выброшу его в сугроб?

Прибежала Марфа Марьяновна, всплеснула руками, запричитала над Сашей так, будто та лежала при смерти. И даже шлепнула Изабеллу Наумовну книгой по спине.

— А все твои учености, — взревела старая свирепая медведица, защищающая своего медвежонка, обняла Сашу, прижала к пышной груди, погладила по голове, как маленькую. — Ну будет, будет, моя звездочка, пойдем, я тебя в бане попарю, пойдем, моя ясная.

— И Беллочку Наумовну попарим, — икая сквозь бурные слезы, промямлила Саша.

— И вот откуда в этакой пигалице такое большое сердце, — привычно подивилась Марфа Марьяновна и действительно так рьяно отходила Сашу березовым веником, что у той едва душа не отлетела, а уж всякие огорчения и вовсе улетучились, как дым.

Распаренная, простоволосая, замотанная в пуховый платок Марфы Марьяновны и в простом крестьянском сарафане, Саша пила чай, с удовольствием разглядывая себя в латунном боку самовара. Она уже снова была самой собой, исчезли дряблый рот и дутые щеки, уголки глаз привычно взметнулись к вискам, а нос принял обыкновенную свою форму.

Что за красавица, думала Саша весело, хоть картину пиши.

В эту минуту в распахнутых настежь дверях столовой появился Михаил Алексеевич, в котором теперь только некоторая бледность выдавала того человека, который принес ей нагайку. Остановился нерешительно, не желая мешать чаепитию, ведь всякому известно, что после бани чай с малиновым вареньем — первое дело.

Саша важно ему кивнула, мол, заходи, мил человек, раз приперся.

— С легким паром, — он едва склонил голову.

— Говорите, — поторопила его Саша, и не думая приглашать к столу. С обманщиками пироги преломлять? Вот уж дудки.

— Завтра я уеду в город, чтобы отправить письмо канцлеру. Хотите прочесть его?

— Ох и начиталась я уже сегодня, — отмахнулась она от него и задумалась.

Саша никогда не видела великого канцлера, но кажется, он делал все что ему вздумается, не считаясь с чужими жизнями.

А ведь она была его внучкой, и в ней текла не только лядовская горячая кровь, но и ледяная Краузе.