Я решительно срываюсь с места. Руки дрожат. В пару-тройку широких шагов подлетаю к палате номер «триста двадцать пять». Дергаю дверь за ручку, буквально впрыгивая в комнату, захлопывая ее за своей спиной. С губ срывается:
— Дан…
Но сердце тут же ухает в пятки. Замираю в пороге. Глаза лезут на лоб от увиденного.
— Ты куда собрался?! — вскрикиваю в ужасе. — Ты что творишь?!
Титов сидит на постели и под недовольный писк приборов срывает с себя датчики, явно планируя подняться. Однако, услышав мой испуганный визг, Богдан поднимает взгляд.
В то мгновение, которое Титову надо, чтобы осмыслить, кого он перед собой видит, мое сердце чуть не глохнет от страха. А вдруг он меня не вспомнит, не узнает, не захочет видеть? Вдруг… Но вот я слышу его тяжелый вздох и тихое:
— Юлька… Юль!
Богдан делает попытку встать с больничной койки. Я, всхлипнув, бросаюсь к нему. Шелестя бахилами, потеряв слетевший с плеч халат, обнимаю за шею, стараясь не задеть его левую руку в гипсовой лангете. Стискиваю в своих руках!
Дан, покачнувшись от силы моего напора, смеется тихо, крепко-крепко прижимая к себе. Дышит часто и тяжело. Наконец-то! Он здесь. Рядом. Мой! Земля уходит из-под ног. Неужели эти страшные двое суток позади?! Нескончаемые, мрачные, угрюмые, убивающие своей неизвестностью сорок восемь часов отчаяния и паники! Боже!
— Живой! — шепчу, повторяя снова и снова. — Живой!
Его рука меня крепче обнимает. Я рыдаю. Слезы катятся по щекам беспрерывным потоком. Голова кружится, в глазах темнеет. Зажмуриваюсь, повисая у Титова не шее. Он помнит! Он меня помнит! Господи, даже представить было страшно, а что, если нет?! Начитавшись по дурости в интернете разных ужасов от полной потери памяти до частичной амнезии при серьезной черепно-мозговой травме, нафантазировала себе кошмаров. Даже себе боялась признаться, что опасаюсь этой первой встречи. Но он помнит!
— Я так сильно испугалась!
— Все хорошо, — шепчет Титов, поглаживая широкой ладонью меня по спине. — Все уже хорошо, Юль.
Шум скандала из коридора доносится и сюда. Но все крики Ирины Григорьевны отходят на задний план. Эхо, не более того. В висках с бешеной скоростью долбит кровь. Дан прав — все позади. Все самое плохое уже позади! Мы вдвоем будто в спасительном вакууме. Время останавливается, мир перестает существовать. Мамочки, кто бы знал, как я сильно его люблю!
Отстраняюсь, обхватывая ладонями бородатые щеки Титова. Разглядываю лицо в ссадинах и синяках. Начинаю рыдать с новой силой. Ничего не могу с собой поделать. Я плакса. Я всю жизнь была ужасной плаксой!
— Эй, — ругается Богдан, — ну, ты чего рыдаешь, Юль? — улыбается, а я, взвыв, снова всхлипываю. — Ну, хватит. Успокаивайся, котенок! Вот он я, жив и почти здоров. Тихо, — обхватывает ладонью за затылок, притягивая к себе, нежно чмокнув в уголок губ. — Перестань. Я же тебе говорил, помнишь? Не стою я твоих слез, котенок.
— Стоишь! — пламенно уверяю. — Еще как стоишь! Я так испугалась!
— Все уже позади.
Чуть отстранившись, рукавом кофты смахиваю со щек мокрые дорожки от слез. Пробегаю глазами по фигуре Титова в белой футболке и спортивных штанах. Синяки, синяки, синяки. Бровь рассечена, на голове повязка, рука в гипсе. Бледный, под глазами темные круги.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю, поглаживая пальчиками любимые бородатые щеки. За два дня щетина отросла и явно требовала похода в салон, превратившись из идеальной и ухоженной в сущий беспорядок.