Ребенок пинается.
У меня по щеке течет слеза.
Как же мы дошли до такой жизни, а ведь когда-то обнимались на пристани, и от любви пресекалось дыхание.
— Завтра я ухожу на промысел. Вернусь через несколько дней.
Известие о его отсутствии вызывает у меня мгновенное чувство облегчения, приток воздуха к легким, но в то же время…
— А как же шторм.
Я стараюсь ступать осторожно, изъясняться обрывками фраз и мыслей, свести свое присутствие к минимуму, чтобы не сердить его.
— Шторма нет поблизости, — возражает он. — Я слышал последнюю сводку. Все будет отлично.
Мне ужасно хочется, чтобы он уехал, но в то же время я боюсь, и это печально. А вдруг роды начнутся раньше, а вдруг…
Должно быть, он разглядел страх в моих глазах, потому что его лицо мрачнеет.
— Кто кормилец в этом доме?
— Ты, — тихо говорю я.
— То-то и оно.
Моей спине жестко на полу, я пытаюсь принять сидячее положение, пошевелить ногами, но живот перевешивает и тянет меня назад.
Том презрительно фыркает и подает руку — мне очень хочется отвернуться, но я хватаюсь за нее и позволяю поднять себя с пола. Оказавшись на ногах, я достаю монеты, на одной из которых по-прежнему видна кровь Джона.
Борясь с приступом гнева, желанием не отдавать деньги и припрятать их куда-нибудь, я кладу мелочь в протянутую ладонь мужа.
Он быстро смотрит на монеты и опускает их себе в карман.
— Я спать, — объявляет он, и после девяти лет брака я точно знаю, что должна пойти следом.
Остаток вечера проходит в молчании, недавняя стычка отходит на задний план.
Я морщусь, снимая одежду, и надеваю через голову поношенную хлопчатобумажную сорочку — каждое движение отдается болью в запястье.