У меня трясется голова и клацают зубы.
Его движения такие быстрые, реакции настолько точные, что я начинаю подозревать, что все это время он притворялся и совсем не был так пьян, как хотел бы казаться.
Своей огромной лапищей он хватает меня за шею и поднимает мой подбородок так, что наши взгляды встречаются.
— Не ври мне.
— Я не вру. Правда, не вру. Отпусти меня.
— Чья ты жена?
Слезы застилают мне глаза, внутри вскипают страх и стыд.
— Твоя.
— То-то же. Заруби себе на носу. Еще раз услышу, как ты там с мужиками заигрываешь, не видать тебе ребенка как своих ушей. Поняла меня?
Он сдавливает мне лицо, так что голова начинает дергаться вверх и вниз, а потом, фыркнув, отпускает меня.
Я отступаю назад, радуясь передышке, а Том хватает меня за запястье, впиваясь пальцами в старые синяки.
У него это любимый прием: отпустить и дать мне свободу, а потом снова натянуть поводок, чтобы я опять оказалась в его власти.
— Это было неправильно, — шепчу я. — Не надо было позволять ему провожать меня до дома. Извини.
Его ногти вонзаются мне в кожу, от его вони меня мутит — желудок не выдерживает гремучей смеси из запахов рыбы, соли, пота и бурбона.
Том сильнее сдавливает руку, у меня подгибаются колени, зрение затуманивается, и, когда боль становится нестерпимой, перед глазами возникает черный туннель.
— Ты с ним больше не будешь видеться. Если он попытается заговорить с тобой, ты скажешь мне, и я разберусь.
Без толку спорить с ним насчет того, что это трудноосуществимо, что Джон, весьма вероятно, еще не раз придет в ресторанчик, — но в данный момент я готова пообещать и сделать что угодно, лишь бы прекратилась эта пронзительная боль.
Он сжимает руку еще сильнее.
Я оседаю на пол, прикрывая живот другой рукой, и тогда Том отпускает меня.