Затем я показываю ей свою старую комнату, оклеенную плакатами, подписанными Коби Брайантом и Джоном Стоктоном.
— А как насчет Майкла Джордана? — говорит она, поднимая бровь в мою сторону.
— Постера нет, но у меня есть одна из его карточек.
Я показываю ей свою баскетбольную карточку Fleer 1987 года.
— Они сейчас стоят целое состояние? — спрашивает она меня.
— Некоторые из них, не эта. Но я думал, что это было чертовски круто, когда я был ребенком.
Большая часть моей старой мебели все еще здесь, точно такая, какой она была раньше. Включая мою двуспальную кровать, на которой я обычно спал, свесив ноги с края. Я чувствую, что мы с Еленой оба смотрим на аккуратно заправленные покрывала, плотно натянутые на матрас. Между нами возникает забавное напряжение.
Я думаю о том, что моя юная версия меня умерла бы, если бы увидела такую великолепную девушку в моей спальне.
Я не уверен, о чем думает Елена.
Мы целовались на каждом из наших свиданий, но ни один из нас пока не продвинулся дальше. Я пытаюсь относиться с уважением к ее строгой семейной ситуации. Несмотря на мою дисциплину, каждый раз, когда я оказываюсь рядом с ней, я умираю от желания обхватить ее руками.
Чтобы отвлечься, я говорю:
— Позволь мне показать тебе музыкальную комнату.
Музыкальная комната моей матери находится на верхнем этаже дома. Это одно из самых красивых и залитых солнцем помещений с большими окнами из цветного стекла с трех сторон.
Ее пианино — великолепный Steinway, красное дерево коричневого цвета, оно украшено завитушками, цветами и виноградными лозами. В комнате все еще слабо пахнет ее духами и бумажным ароматом нотных листов.
Елена подходит к пианино с благоговейным трепетом.
— Это прекрасный инструмент, — говорит она.
— Мы настраиваем его каждый год, — говорю я ей. — Так что он должен звучать нормально.
Она колеблется рядом с плюшевой кожаной скамейкой, и я говорю:
— Проходи, садись.
Наблюдая, как она встает рядом, у меня мурашки бегут по коже.