И оживут слова

– И женщина учит язык мужчины, только когда ее отдают в его род.

Он смотрел на меня так, будто я должна была это знать.

– Я не знала об этом. Спасибо, что сказал.

– На здоровье, – прозвучало в ответ, и он отвернулся.

Я разглядывала напряженный профиль, чувствуя пустоту и злость. И впервые за сегодняшний день эти эмоции были не только моими.

Достав из сумки свиток, я положила его на перила и ушла в дом, тихо прикрыв за собой дверь. Альгидрас даже не пошевелился. Я ушла, но никакая сила не заставила бы меня сейчас спрятаться в покоях Всемилы, из которых не было возможности увидеть крыльцо. Не знаю, понимал ли Альгидрас, что я наблюдаю, и насколько его это волновало, но он стоял неподвижно довольно долго. Снова поднялся ветер, и теперь его порывы трепали незастегнутую куртку хванца и отросшие за последние недели волосы. Я смотрела на застывшего юношу и думала о том, что, насколько бы рано ни взрослели здесь мужчины, девятнадцать – это все-таки невероятно мало. И то, что в свои девятнадцать Альгидрас умудрялся так трезво смотреть на себя и окружающих, не могло не вызывать уважения. Он действительно был не по годам мудр и при этом совсем по-детски импульсивен, хотя и старался скрывать это изо всех сил. А еще, глядя на то, как он медленно, словно нехотя, разворачивает оставленный мной свиток, я подумала, что пора признаться хотя бы самой себе: кажется, я все-таки умудрилась влюбиться.

Ночью мне приснился сон. То, что это сон, я поняла сразу. Обычно, когда спишь, все кажется реальным и правильным. Даже самые глупые и нелогичные вещи. Этот же сон был другим. Таким, как тот, когда я была Всемилой и видела, чувствовала ее эмоции, оставаясь при этом собой, отмечая детали, запоминая и анализируя.

И вот теперь я снова была в незнакомом месте и на этот раз очень-очень хотела из него выбраться. В то же время что-то мне подсказывало, что я не выберусь, пока не увижу то, что должна увидеть.

Вокруг ночь, и мне очень страшно. Я бегу вниз по крутому склону, даже не глядя под ноги, потому что знаю эту тропинку как свои пять пальцев. Вдоль тропы на удалении друг от друга стоят фонари. Они не такие, как в Свири. Тоже кованые, только все оплетены узорами. Некоторые – с цветными витражами вместо стекол. От этого кажется, что они здесь не столько для света, сколько для красоты.

Все это я отмечаю мимоходом, потому что в данную минуту мне не до красот. Мне страшно до тошноты, до омерзительного дрожания в желудке. Я четко помню, что мне было сказано укрыться в доме Той, что не с людьми. Сказано человеком, чьим словам я верю безоговорочно. И я бегу. До развилки уже рукой подать. Еще десяток шагов – и мне нужно свернуть налево, на тропку, ведущую в горы. Там я уже не смогу бежать так быстро, потому что тропа мне незнакома. По ней никто никогда не поднимался, кроме Той, что не с людьми.

Внизу, в деревне, идет настоящий бой. В этом уже нет никаких сомнений. Воют псы, кричат женщины и дети. Раздается звон металла. От этих звуков кровь стынет в жилах. Никогда прежде я не слышала ничего подобного. Развилка все ближе. Я понимаю, что должна буду свернуть налево, на незнакомую тропку, и укрыться в горах. Да, туда тоже могут прийти. Но могут и побояться, потому что мало кто добровольно пойдет в дом Той, что не с людьми.

Я с ужасом понимаю, что в моей голове лихорадочно мечутся обрывки мыслей незнакомой мне, испуганной женщины. Я пытаюсь разглядеть хоть что-то в ее облике, но все, что я вижу, – темную длинную юбку, когда она бросает взгляд себе под ноги, да тонкие белые руки, когда она подхватывает подол, перепрыгивая через камни. На запястье левой руки – деревянный браслет с какой-то резьбой. Редкие фонари выхватывают узор, но я не успеваю разобрать, что там. Рисунок? Надпись? В правой руке я ощущаю тяжесть рукояти и понимаю, что в моей руке кинжал. Женщине привычно ощущение рукояти, оно немного ее успокаивает. Но я не уверена, что она сможет защитить себя. Она настолько напугана, что почти не может связно мыслить.

У развилки я останавливаюсь и несколько ударов сердца стою не двигаясь, и еще до того, как она выбирает путь, я уже знаю, что не побегу по спасительной тропке. Я бегу к деревне, туда, где раздаются шум и крики, туда, где чужеземцы убивают ее народ. И с каждым шагом все больше теряю себя и становлюсь ею. Мое сознание в панике бьется, но уже ничего не может сделать – только смириться с тем, что я смотрю на мир глазами неведомой хванской женщины, и надеяться на то, что мой разум останется прежним после того, что мне придется пережить вместе с ней.

Что-то заставляет меня оглянуться. Я чувствую чье-то приближение, и сердце едва не выскакивает из горла. К развилке быстрым шагом приближается женщина. Она идет по той тропке, куда я должна была свернуть. Я четко вижу ее в тусклом свете фонаря. Она высока и красива. Длинные светлые волосы струятся по плечам, сливаясь с белыми одеждами. Свет отражается от золотых украшений. Массивный обруч на лбу, пластины на вороте платья, позвякивающие при каждом шаге, широкие браслеты на запястьях. В руке она сжимает короткий ритуальный нож. Я застываю, потому что нет страшнее картины для хванца, чем Та, что не с людьми, идущая забирать жизни. Она не должна спускаться в деревню иначе как на зов жреца. Но сейчас она идет, почти летит, стремительно, словно птица, не глядя под ноги, не сбиваясь с шага. А это значит только одно: внизу есть те, кто должен сегодня расстаться с жизнью. Она красива. И я вдруг понимаю, что никогда раньше не видела, насколько она молода и красива. Красивее любой из наших жриц, красивее любой из хванских женщин. Особенно сейчас.

На миг наши взгляды встречаются, и я невольно делаю шаг назад, отступая с тропы, давая ей дорогу. Она чуть улыбается и проходит мимо, а я смотрю ей вслед, а потом расправляю плечи и чувствую, что воздух облегченным выдохом выходит из груди. В этот момент я понимаю, что спасения не будет. Ни для нее, ни для меня, ни для кого из хванов. И мне вдруг становится очень спокойно. Я понимаю, что не смогу сохранить себе жизнь, но я еще могу умереть так, чтобы боги простили мне обжигающее счастье последних лет.

Я иду за Той, что не с людьми, и мне кажется, что она не касается земли. Она будто летит по воздуху, и я лечу за ней навстречу звукам, от которых впору сойти с ума.

Нам остается последний поворот, когда Та, что не с людьми, резко отскакивает в сторону, потому что из-за деревьев кто-то выбегает. Я чувствую, что сердце снова делает кульбит в груди, и тошнота становится почти нестерпимой. На тропку выбегает девочка. Маленькая и растрепанная. Она видит Ту, что не с людьми, и с криком бросается назад, но тут же снова бежит в нашу сторону, потому что там, откуда она прибежала, страшнее.

Та, что не с людьми, делает еще один шаг в сторону, пропуская девочку, и я вижу, что за ней на тропку выбегает огромный чужеземец. Он видит Ту, что не с людьми, и тут же теряет интерес к девочке. Малышка бежит ко мне и что-то кричит. Я не понимаю слов, но подхватываю маленькое тельце, на миг обнимаю и кричу ей, чтобы она бежала по тропе вверх, в дом Той, что не с людьми, что, может случиться, туда не придут. Девочка испуганно мотает головой, но я подталкиваю ее к развилке, обещаю, что все будет хорошо, при этом понимая, что там ее тоже ждет смерть, как всех нас сегодня. Я слышу хрип за спиной и оборачиваюсь на звук, чтобы увидеть, как чужеземец, зажимая рукой перерезанное горло, заваливается на бок, спотыкается о камень и скатывается в глубокий овраг. Я бросаю взгляд на Ту, что не с людьми, и она на миг оборачивается. Кровь капает с ее клинка, пачкая белые одежды, но она снова мне улыбается. И я понимаю, что так улыбаются хванские боги. Те самые, которые должны были нас сегодня защитить… Но не смогли.

А потом она исчезает за деревьями, и я, еще раз прикрикнув на девочку, чтобы убегала подальше, иду к деревне и попадаю в край мертвых.

Они здесь повсюду, и я впервые жалею, что улицы здесь ночью освещены так ярко. Я потеряла из виду Ту, что не с людьми. На окраине уже все кончено. Только тут и там лежат изувеченные тела. Я бегу мимо них, стараясь не смотреть, потому что боюсь узнать тех, кого знала всю жизнь.