– Он о тебе думал, – тихо сказала Париса. – Гидеон. Когда умирал, он думал о тебе.
– О…
И только когда Париса медленно открыла глаза и нежно посмотрела на него, Нико осознал, что все это время слепо смотрел ей за спину.
Париса коснулась пальцем его виска, и он снова медленно выдохнул, отпуская все, сбросив бремя.
И наполнившись заново.
Париса придвинулась, а он, до нелепого возбужденный, с готовностью улегся на спину, дал ей себя оседлать. Нежно намотал локон ее темных волос на палец, когда она наклонилась и ее пряди, щекоча щеки, занавесом упали ему на плечи.
Он чувствовал, как бешено колотится в груди сердце. А все Париса, это она так на него влияла, и еще – жизнь, придавившая грузом всех обстоятельств. И пустота, которую он упорно старался заполнить хоть чем-то: книгами, силой… Сколько раз он твердил себе: «Просто уйди, возьми и брось это», – но не мог решиться. Знал, что не сможет.
«У меня есть догадка, – хотел он признаться Парисе. – Думаю, мы способны открывать двери в иные миры, создавать вселенные. Проделывать разломы во времени и пространстве. И эти дары мне вручили как инструменты, к тому же снабдили меня любопытством. Я подружился со сноходцем, чтобы, обладая этой силой, грезить о большем».
Но вместо этого Нико приподнялся, а она ответила, и когда их губы встретились, он понял, что имела в виду Париса, говоря, что он не сможет трахнуть ее, не задействуя души. Ему не хотелось ни страсти, ни похоти; ему хватало того, что есть: нежности, чистоты. Большего он и не хотел.
Париса было отстранилась, но он остановил ее, чуть потянув за волосы.
– Тебе со мной невыносимо? – чуть застенчиво спросил Нико.
Мгновение, а то и два Париса смотрела на него молча.
– Вообще-то нет, – не сразу ответила она и снова поцеловала его.
Нико не удивился чувственности ее поцелуя, от которой внутри все таяло. Он медленно, лениво – будто ему не осталось иного занятия, кроме как исследовать каждый дюйм ее плоти, – расправил задравшийся подол ее платья. Сознательно очистил разум, не думая ни о чем, только о ее бедрах и шелке платья, скользящем по коленям. А выбирать платья Париса умела: шелк подчеркивал изгибы ее тела, вызывая неизменное восхищение. Нико скользнул пальцами по ее пояснице, задержавшись на ямочках, а Париса очертила рукой линию его губ. Он запрокинул голову со стоном, в такт которому задрожал пол.
Нико взял Парису за руку, сплетя с нею пальцы, дал опереться, подстроился под ее ритм, похожий на угасающий прибой. Она слегка прикусила его за подбородок, и он зарычал, как… как… натурально зарычал, и всё тут. Без памяти отдался накатам, которые, словно бы в нерешительности, никак не усилятся, но и не стихнут совсем. Впервые за последние месяцы Нико не думал ни о чем. С Парисой их связывала только плоть, и все же он чувствовал, как от нее исходит нечто, эхом отзывающееся в нем самом, словно бы их тела бегло общались через движения. Он словно бы мог спросить ее о чем-то глупом и бессмысленном вроде: «Ты когда-нибудь ощущала пустоту, глядя на луну?» или «Знаешь, каково это – очутиться в стране, на языке которой не говоришь?». А ей не пришлось бы отвечать, ведь он знал бы ответ заранее. Просто знал, и всё.
Свободной рукой он притянул ее к себе, вплетая пальцы в волосы на затылке и не давая разорвать поцелуя. Он целовал ее снова и снова, глубже и горячее, не открывая глаз и млея от тепла, от жара ее кожи, томно дыша и вздыхая. Словно проваливаясь в пустоту, потому что кровать как бы расступалась под ним. Нико бормотал несуразицу, нежности и мольбы.
Поцелуи становились все медленней, слаще, как густой мед, впитавший золото летнего солнца. Да, да, вот оно. Нико так и держал Парису за руку. Он представлял ее совсем не такой, она вообще была не похожа ни на что в этом мире, напоминала сон. И от тоски уже щемило в груди, и он цепенел, обуреваемый страстью, словно купаясь в ярких воспоминаниях о том, чего не было, упиваясь бархатистой нежностью. Ему уже ее не хватало, как будто она уже его оставила.
Что она видела у него в голове? Пустоту, отсутствие мыслей? Или вихрь чувств и ощущений? Казалось, их затмевает приятное забытье. Мгновение тянулось как жвачка, и Нико словно улетал куда-то на облаке. Он чувствовал легкость, будто из него вынули кости, отняли ноги, а улететь окончательно не давала только рука Парисы, за которую он держался.
Особняк – эта экосистема, сеть ответов, порождавших еще больше вопросов, – и правда что-то выкачивал из него. Загадочный принцип ускользал от Нико, как призраки всех, кто жил здесь прежде. Нико сам становился частью особняка и больше не мог различить свои и его мысли. Если прежде он управлял каждым атомом своего тела, то сейчас будто сливался с библиотекой, не видя, где и когда именно она выкачивает из него силы. Где и когда заканчивается его собственный голод и начинается жажда архивов. Его разбирали по кусочкам, он чувствовал себя и более, и одновременно менее человечным, но вот этого у него точно никто не отнимет: касаний, вкуса, удовольствия. С этим он не расстался бы при всем желании. Где-то на краю разума кто-то устало вздохнул, очень похоже на Роудс: «Честное слово, Варона…» – будто Давид сбацал ту самую пресловутую мелодию, что раздражала Господа [22].
«Да, – подумал, мысленно рассмеявшись и захлебываясь облегчением, Нико. – Да, Роудс, я знаю».
ebooksa