Сын — отец Сергий — не обладал даром прозорливости своего отца, но был выдающимся проповедником и хорошо писал публицистическо-богословские письма прихожанам. Его письма ходили по православной Москве как послания патриарха Гермогена, сидевшего в польской темнице в Смутное Время. Особенно успешно он писал свои письма, оказавшись в ссылке. Его выслали в 1929 году, а церковь его закрыли и разорили в 1931 году27.
Мечёвы были женатые священники, не монахи и не тайные катакомбные епископы. Называть целую ветвь катакомбников-мечёвцев неправильно, точнее, это были непоминающие православные, входившие в мечёвскую общину на Маросейке. В этой мечёвской общине, очень популярной в Москве, был в те годы своего рода духовный центр катакомбников, в который сходились нити со всей оппозиционной большевикам православной России. Сейчас непоминающее движение кануло в Лету, как утонувшая Атлантида, старею и я, внук и сын мечёвцев и непоминающих.
Разделение катакомбников на даниловцев, мечёвцев, непоминающих в Москве и в Московском регионе28 в сильной степени условно. Это были ветви одного древа сопротивления и советской власти, и Московской Патриархии, как ее придатка. Всеми ими Синод позднего Патриарха Тихона и его преемника, митрополита Петра Полянского, воспринимались как конформистская организация, к которой катакомбники стали в оппозицию. Все это было задолго до пресловутой Декларации митрополита Сергия Страгородского. Точнее, Декларация стала завершением длительного периода уступок Патриарха и митрополита Петра, в конце концов приведшая к открыто декларированному предательству Страгородского и превращению Синода в филиал НКВД.
И поздний патриарх Тихон, и митрополит Петр плохо относились к катакомбникам — они им мешали спокойно, без эксцессов, договориться с большевиками. От непоминающего священника отца Алексея, отсидевшего свое и доживавшего свой век в шестидесятые годы еще при Хрущеве в никогда не закрывавшейся деревянной церковке на острове Северной Двины, повыше Архангельска, я узнал многое на эту тему29.
Отец Алексей когда-то служил в Московской губернии, а на Соловках был близок с «соловецкими архиереями», авторами послания в Кремль. Они ему доверяли, и от них он слыхал, что при изъятии церковных ценностей рядом иерархов ставился вопрос о закрытии всех храмов в России и уходе всей Российской Православной Церкви, с Синодом и Патриархом, в подполье. Но победила точка зрения Патриарха Тихона: идти путем уступок, надеясь на скорую европейскую интервенцию Антанты. Эта призрачная Антанта с надеждами, что она «поможет», в сильной степени влияла и отравляла сознание выжившей при большевиках русской интеллигенции. Тогда звучали такие фразы: «Не могут же не знать в Англии и Франции, что здесь творится. Рано или поздно придет конец их терпению, и они освободят Россию». Увы, эти иллюзии были ни на чем не основаны30.
Об Архангельском отце Алексее в Москве узнали случайно — он написал одной своей бывшей прихожанке письмо, что выжил в ссылке, прошел Соловки, лагеря, а теперь получил приход в Архангельской епархии ввиду нехватки священников и служит на острове, где никогда не поминает Московскую Патриархию и советскую власть31. Меня попросили к нему заехать, так как я регулярно в те годы ездил на Север писать этюды.
Отец Алексей был уже очень стар, но румян, оживлен и обо всем говорил очень трезво и в прошедшем времени: «Погубили
Россию, мы все сами погубили. Мы скоро умрем, а вам жить, вы увидите самые ужасные вещи. Если бы тогда Патриарх Тихон закрыл церкви и ушел в подполье, то хоть бы с музыкой при знаменах погиб, а то нас всех, как овец без пастуха, перебили. Умирать тоже уметь надо. Струсил тогда старичок. Такой шанс крупно повредить им упустил». Отец Алексей знал и Строганову, и тетю Катю Тур, и «княгиню», у которой служил дома.
Княгиней он называл действительно княгиню Валентину Наполеоновну Кутушеву. У княгини Кутушевой была когда-то на дому подпольная моленная, но ее уплотнили, вселив коммунистическую семью, и молиться там стало неудобно. К тому же кое-кого там арестовали, и остатки Кугушевской общины перешли к Строгановой, а сама Кутушева фактически переселилась в строгановскую квартиру и стала вести хозяйство начавшей болеть Надежды Александровны32.
Постоянно бывала у Строгановых и семья князей Оболенских — их выселили из Москвы за город, они держали двух коров и возили знакомым на Арбат молоко33. Постоянно бывала у Строгановой ее дальняя родственница, тогда молоденькая, Наточка Козловская, дочь морского офицера из смоленских помещиков34. Бывал у Строгановой и молодой Даня Андреев, и женщины из Добровской семьи, его воспитавшей. Бывала там и Введенская, и все Киселевы, и моя бабушка Евгения Александровна, и мой отец, регулярно посещавший их квартиру лет десять, с 1923 по 1933 год35. Через строгановский дом прошла масса людей — и мирян, и духовенства.
У многих профессоров и интеллигентов были в Подмосковье дачи и дома — там прятали людей и служили. Как филиал Строгановской моленной возникла моленная у Смирновых в Перловке. Приезжали к Строгановым люди и из Сибири, из Закамья,
из Заволжья, с Алтая, и даже из Средней Азии. Но почему-то я не слыхал о ее связях с казачьими землями. Зато с Крымом связь была постоянная.
Одним из столпов Строгановской общины был археолог профессор Фомин. В его экспедиции в Судак под видом студентов направляли с чужими паспортами скрывавшихся белых офицеров и людей гонимых, кому грозил расстрел, и их немцы-меннониты переправляли в Турцию. Интересно, что Строганова, при всей своей консервативности, считала Савинкова героем и помогла двум его людям бежать в Турцию.
Мой отец тоже ездил с Фоминым копать в Судак и там познакомился с целым рядом очень интересных молодых людей36. В моем отце как-то странно уживались крайняя небольшевистская левизна и православие. Наверное, сказывалось родительское воспитание и левая библиотека, которую он перечитал в Екатеринославе еще приготовишкой. Чувствуя эту левую подкладку, Строганова, зная отца как порядочного человека, тем не менее мало его посвящала в конспиративные тайны катакомбных связей.
Русское барство с легким мягким презрением к людям — вещь довольно любопытная, и она сидит во всех нас, потомках русских дворян в двадцати поколениях. Отец как-то скользил по жизни, уклоняясь всегда от плотных контактов и с крайне левыми, и с крайне правыми. Мне кажется, что крайности его всегда раздражали и он, выжив в тридцатые годы, придумал себе, как и многие из его поколения, иллюзорный мир, в котором и пребывал. Постепенно он окружил себя убогими прихлебателями из пролетарской среды и отошел от друзей своей молодости. К концу жизни он вообще не мог говорить на серьезные темы — он от них сразу уставал и раздражался. Это был его способ физически уцелеть.
Однажды он, улыбаясь, мне рассказал, как к Строгановой приехал из Сибири старичок и привез две шитые плащаницы с изображением Николая II и несколько кукол, изображающих убиенного Императора. Эти раритеты покупала профессура, а деньги шли на поддержание сибирского скита. Мой отец не верил в скорый крах большевизма и ждал от них новых гадостей. О своей молодости он поэтому не очень рассказывал. И верили мы с ним тоже по-разному: я долго, очень долго не мог понять русских тайн и никак не мог соединить культуру и православие, элитарную веру и веру народа, а отец любил старую Россию и все хотел соединить христианские и либеральные ценности, и это у него не очень получалось. Оба наши подхода — дольки одного лимона русского скепсиса и, будучи не очень близки в своих заблуждениях, мы были близки в главном — в трагическом восприятии русского пути.
Из-за всего этого я не много знал о Строгановской моленной. Кто постоянно собирался в маленькой комнатке Надежды Александровны, сплошь завешанной иконами, и в большой гостиной с роялем, где в дни служб вешали занавес, я не знаю. Я бывал там очень давно, в младенчестве. Только отдельные имена и отдельные люди, как вырванные страницы из большой книги, выплывают в моей довольно цепкой памяти. Был еще один не описанный феномен советской эпохи — тогда порядочным людям было стыдно выживать, цепляться за жизнь. И многие предпочитали разные формы самоуничтожения и смерти. Фактически целая страна наложила на себя руки. А на фоне этого самоуничтожения партноменклатура и их обслуживающее простонародье чувствовало себя очень уютно, обильно пило и ело, предаваясь животным радостям бытия.
Люди же, подобные Строгановой, противостояли этому морю русского скотства, создавали очаги спасения для одиноких и погибающих и активно боролись с безбожным и бесчеловечным режимом. Мне лично напрочь забытое диссидентство двадцатых-тридцатых симпатичнее диссидентства шестидесятых, так как оно было почвенным и, по большому счету, антизападным, так как Европа фактически предала свою союзницу по Антанте, без усилий которой ей бы никогда не удалось победить Германию и заключить Версальский мир. Европа тех лет танцевала в ночных клубах и дансингах, а остатки традиционной России молились по ночам и прятались от чекистов.
Моленная Киселевых
Зоя Васильевна Киселева и ее мать Милитина Григорьевна — выдающиеся деятельницы движения непоминающих. Отец Зои Васильевны был крупным ученым-химиком, одним из ведущих специалистов по красителям37. Революция его глубоко уязвила и прервала его карьеру крупного ученого и предпринимателя. Его брат, убежденный сибирский сепаратист, был колчаковским генералом, близким к братьям Пепеляевым. Семья профессора Киселева была крепко сибирски купеческая и к большевикам относилась очень плохо. Его жена, Милитина Григорьевна, была тоже из купеческой семьи старообрядческого склада38. Милитина Григорьевна была старушка с юмором, очень ядовитая на язык, умела легко передразнить и сыграть любого неприятного ей человека39. Киселевы очень долго после революции жили во дворе старого дома на Зубовском бульваре40. В довоенные годы большинство остатков старых русских семей жило по-прежнему в тех же местах, что и до революции. Недалеко от Зубовского бульвара был Арбат с переулками, Остоженка, Пречистенка. Все тут и жили, и ходили друг к другу в гости пешком — было от десяти до двадцати минут неспешного хода. В храмах молятся и ногами, шутил один старый батюшка, говоря об удобности расположения церкви на пересечении житейских путей41.