Величко, когда его везли к больному через Красную площадь, отворачивался, чтобы не видеть Мавзолея Ленина. Величко называл Мавзолей — «это». Он считал, что «это» поганит город и является олицетворением присутствия Сатаны среди святынь. Из медицинских клиник Величко убрали, так как он перед едой всегда крестился, а у себя в кабинете вешал икону с лампадой. Вся семья Величко была на редкость духовно независима, ни перед кем никогда не унижались, и, если надо, умерли бы достойно. И сам Величко, и его старший брат «маркиз», и обе сестры никогда не женились и не выходили замуж, живя в миру монахами и монахинями97.
Однажды Величко на Фомину неделю предложил мне сходить в Высоко-Петровский монастырь, где он раньше часто бывал. Был прекрасный весенний день, монастырь был запущен, и еще никто не знал, когда рухнет проклятый Богом большевизм, и мы с Величко сидели на нарышкинских белокаменных в гербах гробницах и беседовали. Тогда еще была цела нарышкинская усыпальница вокруг гранитного памятника под железным навесом98. Величко хорошо знал и настоятеля, и многих из братии. Все они не поминали большевиков и за это их всех, вместе с настоятелем, арестовали, вывезли за город и расстреляли, закопав в одну братскую могилу.
У Величко служили в задней комнате, часть которой была отгорожена двумя старинными шкафами, которые, открываясь, превращались в киоты, полные древних икон. Между шкафами было пространство с завесой. За завесой стоял ореховый столик, где всегда лежало древнее, в серебре, Евангелие, кресты в жемчугах и серебряная с эмалью чаша из Сольвычегодска, 17 века. Один из крестов был с мощами Собора Московских чудотворцев, из снесенного Чудова монастыря. Все это скупил Величко после революции. На стенах этой комнаты висели иконы Итало-Критской, Афонской и позднегреческой школы. Была одна Итало-Критская Мадонна из бывшего собрания Васнецова, она еще до революции репродуцировалась в издании Императорской Академии художеств99.
К Величко ходило несколько человек, бывших чад расстрелянных монахов, и несколько прихожан из закрытых храмов рядом сего домом. Приходило несколько стариков из его старых знакомых100. Среди этих господ были двое, бывшие когда-то «мужами света», то есть связниками у непоминающих. Один был уже очень стар и плохо слышал, а второй — Николай Николаевич101 — жил в переулке около Мясницкой, и мы с ним обычно шли пешком с Трубной от Величко. Он был в ясной памяти, но очень и очень одинок и нездоров, в его длинной узкой комнате было всегда полутемно, в клетке прыгала канарейка, а на стенах было много икон и всегда горела зеленая лампадка. Уютный и добрый был человек102.
Николай Николаевич мне много рассказывал о движении непоминающих. Оно несколько отличалось от движения данилов-цев, то есть разъехавшихся монахов Даниловского монастыря, создавших Истинно-Православную Церковь. Непоминающие примыкали к ним, но в основном это были женатые священники и миряне, хотевшие создать свою, независимую от большевиков, Церковь.
Поначалу они служили отчасти открыто, потом постепенно ушли в подполье. Все это началось еще при жизни Патриарха Тихона. Якобы, Патриарх Тихон говорил: «Делайте как хотите, но на меня не ссылайтесь. И, главное, им не попадайтесь. Меня самого чекисты рогатками окружили, и я себе больше не хозяин»103. Известная Декларация Страгородского была завершением долгой нездоровой ситуации, так сказать, последним гвоздем в гроб независимой Патриархии.
Непоминающие создали в Москве и в Московской губернии Предсоборное совещание, дублирующее и Синод, и самого Патриарха Тихона, и митрополита Петра Полянского. Николай Николаевич говорил, что Патриарх Тихон заявлял тогда своим ближним: «Я больше не управляю Церковью, за меня они [чекисты] все решают, я только подписываю. У них есть план вообще уничтожить в России православие, и поэтому боритесь и молитесь как можете и умеете».
На рубеже двадцатых и тридцатых годов Предсоборное совещание было почти полностью единовременно арестовано. Был и свой Иуда, непоминающий священник, предавший чекистам место, где проходило собрание. Он потом отрекся от сана, клеветал на Церковь, запил и повесился в пьяном виде. Дети его все погибли во время войны.
Митрополит Петр был очень недоволен, что непоминающие создали свою иерархию и обходят его стороной. О Патриархе Тихоне говорили тогда как о слабом бесхарактерном старике, его жалели и знали, что он обречен. Когда его отравили, то никто
не удивился, а просто жалели его. А вот митрополит Петр был, по словам Николая Николаевича, честолюбивый капризный человек, он хотел сыграть свою особую роль примирителя Церкви с большевиками. Правда, он не зашел так далеко, как митрополит Сергий Страгородский, который убрал его как конкурента, собственноручно подписав согласие на его уничтожение.
Интересны были высказывания Величко о природе сергианства: «Сергианство было продолжением синодального периода. Тоже рабство, как все эти два послепетровских столетия, когда иерархи боялись императоров. Но те, дореволюционные [иерархи] были порядочными людьми, а эти — сплошь агенты».
Величко был носителем идей среднего русского дворянства, их независимого, обособленного от имперской власти существования в своих имениях, где помещики жили в единении со своими крестьянами104. Величко считал, что вся беда была в том, что часть господ не жила в имениях, и там правили нерусские шкуродеры-управляющие, ожесточившие крестьян. К германской проблеме, основной для России, Величко относился скептически: «Со старой Германией, до Вильгельма I и Бисмарка, Россия жила душа в душу и роднилась семьями. Пруссия — больная страна, Германия должна была объединяться с Баварией, она культурнее и гуманнее, а пруссаки испокон века боролись со славянами и православием и морально озверели». Именно из желания служить народу Величко стал доктором, а его сестры занялись благотворительностью105.
Величко признавал только действенное христианство. Он был сторонником теократии, то есть соединения в одних руках светской и церковной власти. Более всего он почитал митрополита Алексея и Сергия Радонежского, создавших Московскую Русь. Уважал он и Андрея Боголюбского и Владимирских Всеволодов.
Из позднейших государей он хорошо отзывался о последнем Рюриковиче, царе Федоре и о первом Романове, царе Михаиле, и о его отце, Патриархе Филарете, правившем за своего слабовольного и болезненного сына.
О никоновщине он высказывался всегда плохо, и сблизился поэтому со старообрядцами. Контакты со старообрядцами у него были еще до революции, особенно, он был близок с подпольными старообрядцами Серпухова. Как и старообрядцы, он почитал купцов Строгановых. У него были их личные иконы. На таких людях, как Строгановы, держалась древняя Русь, говорил он.
Когда начались большевистские ужасы и обновленчество, то у него стали служить дома старообрядческие священники. В Серпухове жила очень богатая старообрядческая купчиха Мараева. Она, желая выиграть дело о крупном наследстве, купила за большие деньги коллекцию европейской живописи у чиновника, от которого зависело решение ее дела106. Эта коллекция составила основу современной Серпуховской галереи. А вот коллекция икон и рукописей Мараевой, то есть все из ее моленной, осталась в руках серпуховских старообрядцев, и еще в довоенные годы они, боясь арестов и конфискаций, передали все это наследие на хранение Величко107.
Меня очень интересовало отношение Величко к белым, и он мне однажды ответил: «Они хотели победить сами, без народа. В народе было очень много людей, ненавидевших большевиков, но они не хотели реставрации петербургской бюрократии и выжидали. Этих людей белые не привлекали к себе, и поэтому проиграли. А когда те поняли, что принесли им большевики, то было уже поздно. Белые для них были бы меньшим злом».
Величко внушал мне смолоду очень четкую мысль: «Мы живем в СССР в условиях иностранной оккупации, так как Кремль захвачен как в Смутное Время, иноверцами, ежечасно оскверняющими кремлевские святыни. Мы вернулись ко временам Лжедмитрия и Бонапарта, тоже слуг Люцифера»108.
□ русском народе Величко отзывался своеобразно: «Они как были полудикими, так и остались. Их еще тысячу лет цивилизовать надо, а им устроили эту революцию. К тому же среди них много лодырей и пьяниц, не желающих трудиться. Но был и другой русский народ: староверы и те же казаки, тоже многие старообрядцы, особенно сибирские, уральские и забайкальские. Этих трудолюбивых русских истребляли лодыри, руководимые сволочью, слетевшейся в Россию со всего света».
Величко был консерватор, как врач, хорошо знавший людей, их изнанку, но все им прощавший, так как считал людей в большинстве своем морально слабыми и априорно глуповатыми, ограниченными эгоистами. «В своей массе русский народ — наивный и глупый, от своей наивности и глупости он впадает в противоположную крайность — в звериную жестокость»109.