И еще он меня учил: «Не участвуйте ни при каких обстоятельствах в злых делах. Ни за какие блага и деньги не делайте зла. Если у вас будет трудная жизнь, но вы не участвовали ни в чем позорном, то вы прожили хорошую жизнь. Если нет стяга добра и вы ушли в тень и не стали под знамя дьявола, то вы — порядочный, достойный человек». Общение с Величко в сильной степени повлияло на меня и выработало во мне стойкую позицию морального бегуна-старовера, презирающего советскую жизнь во всех ее проявлениях110. Среди людей, но морально немного в стороне от них, жила и семья Величко — белые вороны среди сталинского советского воронья111.
Киселева рассказывала мне, что в доме Величко, в угловой комнате, в углу, под отодвигающимся комодом, был сделан люк и подвал, и там был схорон, имевший лаз-выход в сарайчик на откосе, выходившем в сторону Цветного бульвара. На стене угловой комнаты висело зеркало в толстой раме, которое открывалось как дверца, и туда, через деревянную трубу, спускали в схорон воду и пишу. В двадцатые и тридцатые годы в схороне Величко прятались разные люди112.
Интересно, что непоминающие общины поддерживали связь с тайными, в том числе, и старообрядческими, скитами не Сибири и Алтая, а Поволжья, Заволжья, Прикамья. Где-то в глухих деревеньках Заволжья, среди полудикого инородческого населения, прятались часто очень культурные люди, решившие уцелеть. Величко знал одного инженера, ждавшего ареста, и спрятавшего у знакомых одежду и документы азиата. Его вызвали в Прокуратуру на Никольской, стали заставлять писать ложные доносы. Он вышел в туалет, стал ломать окно. Стрелок охраны в него выстрелил, он достал револьвер, застрелил охранника и бежал. Уехал на Памир, пас там овец и подал оттуда весточку.
Сейчас много пишется о сопротивлении фашистам, об охоте гестапо на евреев, даже придумано слово «холокост», но как назвать охоту Чека, ОГПУ и НКВД на образованные классы старой России?113 Величко говорил об истреблении русских и их Церкви так: «С 1917 года русские оказались в положении южноамериканских индейцев, истребляемых католиками. Кто мы теперь такие? Мы — бесправные индейцы, на которых охотятся кремлевские звери».
О Кремле он говорил так: «Это святое место полностью опоганено, там свили гнездо сатанисты. Когда большевизм запретят, сергиан осудят как их агентов в рясах, то Кремль надо освятить заново, а мумию их дьявола сжечь и пеплом выстрелить из пушки в сторону Германии, откуда его сюда заслали». Эти вопросы Величко для себя решил однозначно и очень давно, но сказал мне это не у себя дома, а когда мы отправились с ним обедать в Марьину Рощу к его выздоровевшему пациенту114.
Зимой 1956–1957 года Величко сильно простудился у себя на даче на Николиной горе и скоропостижно умер. Раньше он не болел и никогда не жаловался на здоровье. Отек легких и смерть115. Лучшие иконы забрал Корин, заранее все высмотревший. Он кое-что заплатил наследникам. Иконы эти изданы в каталоге его собрания, с указанием бывшего владельца Велички116. Лучшие вещи после Корина буквально вырвал себе Михаил Иванович Тюлин, а остальное собрание — около тысячи икон — отдали бесплатно в Патриархию. Они пошли и в личные моленные Патриархов, и в Загорский музей при Академии. Туда же передали целый грузовик старопечатных книг117.
Киселева попросила взять у наследников ее книги, что я и исполнил. Потом я еще раз был в дорогом мне месте, по уже по поводу музея Щепкина, который попытался было организовать племянник Николай Кириллович после смерти Зои Вадимовны, очень ненадолго пережившей брата. Все мои и Николая Кирилловича хлопоты создать в особняке музей Щепкина при ВТО ни к чему не привели, хотя была цела вся мебель великого актера.
Остатки собрания икон скупил Остапов, книги племянник пожертвовал в музей А. С. Пушкина, мебель и особняк вскоре сожгли в процессе организации музея. После смерти Величко в дом пришел участковый милиционер с людьми в штатском и строго сказал, чтобы бродячие попы к вам больше не ходили и сборищ не устраивали, это все безобразие терпели только пока был жив доктор, из уважения к нему.
Серпуховские старообрядцы были очень недовольны, что их иконы и книги передали их врагам-никонианам в Патриархию. Так все закончилось. Потом я видел обгорелый костяк особняка, с надписью, что здесь будет музей Щепкина. Я часто вспоминал, как мы там молились, держа в руках тоненькие свечечки, как после служб ближние пили чай в столовой с крыжовенным вареньем с дачи на Николиной горе. Поразительно, что так долго в большевистской Москве сохранялся подлинный очаг старорусского гостеприимства и благочестия.
Моленная Введенской
Мария Михайловна Введенская была оригинальной русской женщиной из Ельца. В Ельце жили ее родители и тетенька-купчиха. Семья была мещанско-купеческая, со старообрядческим уклоном. В молодости, еще в гимназические годы, она попала в либералыю-левоватую компанию. Среди друзей ее юности были прогоревшие елецкие помещики Плехановы и Семашко.
Мария Михайловна вспоминала их опустелые имения и помещичьи дома, где в высоченных комнатах с дверьми красного дерева на сене, постеленном на вспученный паркет, среди яблок, ночевала гимназическая и студенческая молодежь, и подолгу беседовали о прекрасном демократическом будущем. В дальнейшем большинство этих молодых людей стали земскими врачами, учителями, статистиками, юристами и адвокатами. Но часть из них оказалась и среди видных эсеров и большевиков. Все они свято верили в осмысленность своей действительно трудовой жизни в интересах народа.
Муж Марии Михайловны был земским врачом. Умер он вскоре после революции. У них была единственная дочь Вера. Она трагически погибла в Судаке на раскопках профессора Фомина от укуса бешеной собаки. В Московской губернии Введенская работала земским врачом еще до революции, а в Москву переехала сразу после переворота. В Москве она работала в детских учреждениях.
Основным смыслом жизни Марии Михайловны было поклонение красоте, и через красоту — Богу. Это была своеобразная религия православно-прекрасного. Она считала, что все, что красиво, — создано по Божьему разумению и является земным воплощением воли Господа. По ее взглядам, художник, скульптор и писатель, с кистью, долотом и пером, молятся Богу. Она любила литературу, музыку118, любила православные богослужения. Она имела небольшое наследственное состояние и до революции объехала Европу с группами земских деятелей. Особенно любила она Рим, Италию, постоянно читала «Образы Италии» Муратова и романы Мережковского119. В Риме Мария Михайловна, вместе с другими православными верующими туристами, специально заказывала православную службу в катакомбных церквах первых христиан, где были изображены агнцы и рыбы. Для этих служб приглашали русского священника из посольства, и он к этому уже, как она говорила, привык: «Приедут наши из Ельца, Орла, Смоленска, поведут в катакомбы. А ведь богатые люди туда меня не водят».
Ужасы первой революции 1905 года, бомбисты, эсеры отвратили Марию Михайловну от левых настроений. Между двумя революциями она часто ездила по монастырям Москвы и Подмосковья и беседовала с монахами. Встречалась она и с даниловскими монахами — настоятелем Феодором и обезножившим отцом Поликарпом, которого особенно почитала до конца дней.
Она много читала: «Добротолюбие», Ефрема Сирина, Отцов Церкви, постоянно читала она сонеты Микеланджело, Данте, Франциска Ассизского, Блаженного Августина. Она окончила Высшие женские медицинские курсы в Москве и долго работала вместе с мужем, земским врачом в Московском уезде, и где-то в глуши, еще до революции, познакомилась и подружилась с писателем Пришвиным, к которому ездила в Звенигород и при его жизни, и после его смерти, к его вдове120.
У Марии Михайловны было много икон из закрытых храмов, целая стена. После смерти Строгановой у нее стали собираться читать, при этом жгли церковные свечи. Часть общины Строгановой отошла к Киселевой, часть к Введенской, но никто не
отошел, кроме меня одного, к Величко. Величко жил недалеко от Введенской, минут 15 ходьбы, но шли именно к ней, а не к нему. Величко был более консервативен, дух либерализма его не коснулся.
Катакомбные священники тогда уже умерли или доживали свой век в затворе, не выходя из комнаты, и к Введенской иногда приезжал из Гребнева отец Иоанн и служил молебны и «обеден-цы». В ранние годы Мария Михайловна часто бывала и у Ильи Обыденного, и у Николы в Кленниках на Маросейке, у отцов Мечёвых121. Она вместе с моей бабушкой ездила к отцу Иоанну Мечёву в Верею в последние годы его жизни.
В сергианских храмах Мария Михайловна не бывала, боясь оскверниться. «Там все в крови, я не могу видеть этих раззолоченных иуд», — говорила она. Особенно, чудовищно выходя из себя, она ненавидела обновленцев и лично их ересиарха протоиерея Александра Введенского, с которым дважды подолгу беседовала в частном доме, в двадцатые годы, обличая его. Она довела Введенского до того, что он подавился рыбьею костью и бежал из того дома, где они обедали122.