67
О ее припадках я знал от отца, на людях этого не было заметно, просто она иногда не принимала и отлеживалась. Это был очень сильный человек.
68
Это им досталось от отца, человека с сильным сибирским характером. Да и мать их была отнюдь не сентиментальна.
69
Нужно учесть, что в разговорах с Киселевой все время мелькали фамилии либеральных историков Кизиветтера, Шильдера, Карташова и других, им подобных, на которых она ссылалась. Лекции Кизиветтера она слушала в молодости, и мне кажется, что он их читал в той частной гимназии, где она начинала учиться.
70
ия ее заверил, что не окажусь среди советских экстремистов, а других здесь нет.
71
Я промолчал на эту ее оценку и резюмировал: «Значит мы все — ирокезы, а ирокезы они тоже люди».
72
В хрущевские годы я жил на юго-западе, и в нашем доме жила еще одна семья непоминающих — старушка с дочерью. Дочь работала, а мать сошла с ума и хотела выброситься из окна. Окно забили досками, и Киселева ездила на юго-запад кормить больную женщину и иногда ко мне заходила. Дочь уже отошла от религии и была обычным инженером. По ее просьбе я иногда покупал продукты для старушки, но она была опасна и все хотела меня ударить тяжелой железкой, которую прятала под подушкой. Когда она украла спички и подожгла квартиру, ее пришлось отправить в психиатрическую лечебницу, где она бросалась на санитаров, как пантера. Я не трусоват, и не зря ее опасался, боясь отворачиваться.
73
На этот период пришелся третий, вполне платонический роман Киселевой… В это время по хрущевской амнистии вышел из тюрьмы Александр Викторович Коваленский. Квартиры в Левшинском переулке он лишился, жена его, урожденная Доброва, умерла в лагере, и он зачастил к Киселевым. Там его привечали, кормили, и ему вдруг показалось, что он здесь совьет гнездо. Человек он был, несомненно, обаятельный и бывший общепризнанный московский барин-красавец. Киселева, несколько увлекшаяся овдовевшим Ко-валенским, так и не смогла организовать семейный очаг с этим, судорожно цепляющимся за жизнь, человеком. Сестра Киселевой Александра Васильевна сказала мне об этом их взаимном, почти старческом, увлечении уже после смерти Зои Васильевны. Меня это расстроило — я был лучшего мнения о Киселевой. В этом ее увлечении, по-моему, сказалась ее простонародность. Дворяне меньше цепляются за жизнь и больше любят смерть. Коваленский был полностью сломлен лагерем — все стихи его погибли, любимая жена умерла, библиотеку конфисковали, квартиру отобрали, особняк снесли. К тому же, в лагере у него был инфаркт, и ему было постоянно трудно дышать. Товарищи всегда умело расправлялись с культурным человеком. Культурный человечек не совсем Иов в яме — ему нужна хоть какая-то атмосфера и быт. Была и другая причина, почему он стал липнуть к Киселевой — ее чистая православная вера. А он был мистик, демон, он только усмехался на кундштюки Андреева в «Розе мира», говоря, что он непосвященный и самодеятелен в мистике, а вот он, Коваленский, прошел все ступени. Будучи троюродным братом Александра Блока и не любя его (он считал Блока по отцу курчавым евреем и психически больным человеком), Коваленский интересно рассказывал, как Блок при нем сожалел о своем принятии большевизма и о поэме «Двенадцать». Блок прямо сказал: «Мне отказал слух, треск рухнувшей в огне крыши я принял за начало мировой катастрофы». Это было, когда Блок приезжал последний раз в Москву больным человеком и читал стихи об Италии. На этом вечере была и Введенская с дочкой Верой, и они слыхали, как Блок на обвинения его в том, что он мертв, сказал просто: «Да, я уже умер, да, я мертв». Коваленский ездил хоронить Блока в Петроград и говорил, что Блока отравили по указанию Чека, но травили не агенты, а близкие люди, которым он доверял. Блок хотел уехать из России в Германию и проклясть большевизм, в котором к тому времени вполне разочаровался. Луначарский не давал ему визы, ожидая, когда его отравят. Как человек, разъеденный с ранней молодости мистикой, Коваленский перед смертью захотел через Киселеву воссоединиться с Богом, с Христом.
Но для воцерковления и примирения с христианством не надо вовлекать в этот процесс другого, реального и несчастного человека. В надмирные устремления к Богу приходят в одиночестве и путем аскезы. А Коваленский эгоистически и, в сущности, подло потревожил стареющую Киселеву. Зоя Васильевна по его наущению даже хотела разменять тесную квартиру на Пресне, но ее родители не согласились, и Коваленский переехал жить в Лефортово к своей давней поклоннице, где я у него бывал. Все эти брачные экзерсисы он проделывал не в 20 и не в 30 лет, а почти в 60, что довольно странно. В Лефортово он написал том своих мемуаров, которые его сожительница с дочерью сожгла после его смерти, от страха перед КГБ, которое прослушивало их телефон. Так что его творчество сжигали дважды — на Лубянке и в Лефортово. Киселева не сожгла бы его архив. Литературно это был очень изощренный человек. Перед смертью он передал мне довоенный цикл «Отроги гор», случайно уцелевший у знакомых.
74
Кличка в КГБ — «Аббат».
75
Приведу примеры моральной гибели двух молодых прихожанок из Киселевской общины. Дочь крупного историка осталась без родителей, неудачно вышла замуж, родила ребенка и развелась. Семья стала ее травить. Это должна быть отдельная глава о том, как бывшие люди, терпя унижении от большевиков, отыгрывались на своих домашних. В целом я очень плохого мнения о потомках дворян, оставшихся в Совдепии — у многих из самосохранения вылезли отовсюду рога и копыта, и они стали намного ужаснее тех удачливых советских евреев, которым они завидовали и ненавидели. Эту разведенную женщину, при моем участии, Киселева устроила в один московский музей, и она стала хорошим реставратором икон. В музее заправляли сергиане, и она стала ходить в их храм и боялась заикнуться, что была из семьи катакомбников. Это было запуганное создание, и радовалась, что смогла кормить ребенка — дома ее травили за каждый кусочек. А фамилия у них у всех довольно известная. И отец ее — автор хороших книг. Другая молодая женщина, у которой была очень красивая мать из белой офицерской семьи, неудачно вышедшая замуж за мерзкого человека, который довел ее до петли, морально погибла при мне. Отец, поганый старикашка, выдал ее замуж, тоже за лысого злобного старика, который ее страшно ревновал и караулил. Старик-отец и старик-муж ее полностью поработили. А она была верующей, любила музыку, Данте, литературу, живопись. Она стала сломленным человеком, погрязшим в комплексах. Вообще, советская жизнь — злобная камнедробилка, где роль камней играют советские люди, превратившиеся за годы советской власти в моральных уродов, которых надо избегать, как прокаженных.
76