– Уже взошли маримачи, – сказал Обезьяна, показывая на три яркие звезды, искрящиеся в беспредельной вышине. – И как они подмигивают! Домитила Яра говорила, что когда маримачи видны так ясно, у них можно просить заступничества. Воспользуйся случаем, Хосефино.
– Домитила Яра! – сказал Хосе. – Бедная старуха! Я ее, признаться, побаивался, но теперь, когда она умерла, я вспоминаю о ней с нежностью. Знать бы, что она нам простила ту историю с ее отпеванием.
Хосефино шел молча, опустив голову на грудь. Братья Леон то и дело хором говорили «добрый вечер, дон», «здравствуйте, донья», и с земли сонные голоса отвечали им на приветствие, называя их по именам. Они остановились перед маленькой хижиной, и Обезьяна толкнул дверь. Литума стоял спиной к входу. На нем был костюм цвета лукумы[40], немножко узковатый, пиджак топорщился на бедрах; волосы у него были влажные и блестящие. На стене, у него над головой, висела приколотая булавкой вырезка из газеты.
– Вот непобедимый номер три, братец, – сказал Обезьяна.
Литума повернулся, как юла, и, улыбаясь, с раскрытыми объятиями бросился к Хосефино, а тот шагнул ему навстречу. Они крепко обнялись и долго хлопали друг друга по плечу – давненько мы не виделись, брат, давненько, Литума, и до чего я рад, что ты опять здесь, – и терлись друг о друга, как два спаниеля.
– Ну и костюмчик на тебе, братец, – сказал Обезьяна.
Литума отступил назад, чтобы непобедимые полюбовались его новехоньким пестрым нарядом – белой рубашкой с жестким воротничком, розовым с серыми крапинками галстуком, зелеными носками и остроносыми ботинками, которые сверкали, как зеркало.
– Нравится? Я решил обновить его по случаю возвращения на родину. Купил три дня назад, в Лиме. И галстук, и ботинки – тоже.
– Ты разоделся, как принц, – сказал Хосе. – Шикарнее некуда, братец.
– А матерьяльчик-то, вы только посмотрите на матерьяльчик, – сказал Литума, теребя отвороты пиджака. – Вешалка, правда, уже не та – я начинаю сдавать. Но на кое-какие победы я еще способен. Теперь, когда я холостячок, наступает моя очередь.
– Я тебя еле узнал, – прервал его Хосефино. – Давно я не видел тебя в штатском, старина.
– Ты вообще меня давно не видел, – ответил Литума помрачнев, но тут же опять улыбнулся.
– Мы тоже забыли, как ты выглядишь в штатском, братец, – сказал Хосе.
– В этом костюме ты куда лучше, чем переодетый в полицейского, – сказал Обезьяна. – Вот теперь ты опять непобедимый.
– Чего же мы ждем, – сказал Хосе. – Споем гимн.
– Вы мои братья, – засмеялся Литума. – Кто вас научил нырять со Старого моста?
– А также хлестать чичу и ходить к девкам, – сказал Хосе. – Ты развратил нас, братец.
Литума, обняв за плечи Обезьяну и Хосе, ласково тряс их. Хосефино потирал руки, и, хотя губы его улыбались, в глазах сквозила затаенная тревога, и даже его поза – плечи отведены назад, грудь выпячена, ноги слегка согнуты – была одновременно принужденной, беспокойной и настороженной.
– Надо попробовать это «Соль де Ика», – сказал Хосе. – Раз обещал, так угощай.
Они расселись на двух циновках под свисавшей с потолка керосиновой лампой, которая, покачиваясь, бросала неровные отсветы на стены из необожженного кирпича, вырывая из полутьмы трещины, надписи и полуразвалившуюся нишу, где у ног гипсовой Девы Марии с младенцем на руках стоял пустой подсвечник. Хосе зажег в нише свечу, и при ее желтоватом свете на вырезке из газеты обозначилась фигура генерала с саблей и множеством орденов. Литума подтащил к циновкам чемодан, открыл его, достал бутылку, зубами откупорил ее и с помощью Обезьяны наполнил до краев четыре стопки.