– Мне просто не верится, что я опять с вами, Хосефино, – сказал Литума. – Я очень тосковал по вас. И по родине. До чего же хорошо, что мы снова вместе. – Они чокнулись и разом осушили стаканы.
– Не вино, а огонь! – взревел Обезьяна с полными слез глазами. – Ты уверен, что это не сорокаградусная, братец?
– Да что ты, оно же легонькое, – сказал Литума. – Писко – это для слабаков из Лимы, женщин и детей. То ли дело тростниковая водка. Ты уже забыл, как мы пили ее, точно лимонад?
– Обезьяна всегда был слаб насчет выпивки, – сказал Хосефино. – Выпьет два стакана и уже не стоит на ногах.
– Может, я и быстро пьянею, но я покрепче любого, – сказал Обезьяна. – Могу пить день за днем.
Ты всегда сваливался первым, брат, – сказал Хосе. – Помнишь, Литума, как мы его тащили на реку и окунали в воду, чтобы очухался?
– А то и попросту хлестали по щекам – хмель выбивали, – сказал Обезьяна. – Наверное, от ваших оплеух я и остался безбородым.
– Я хочу предложить тост, – сказал Литума.
– Сначала дай мне налить, братец.
Обезьяна взял бутылку и начал разливать писко. Лицо у Литумы погрустнело, глаза сделались узкими, как щелки, и, казалось, смотрели куда-то вдаль.
– Ну, произноси свой тост, непобедимый, – сказал Хосефино.
– За Бонифацию, – сказал Литума и медленно поднял стакан.
III
– Не строй из себя маленькую девочку. Хватит реветь, для этого в твоем распоряжении была целая ночь, – сказала начальница.
Бонифация поцеловала край ее сутаны.
– Скажи, что мать Анхелика не придет. Скажи, мать, ты добрая.
– Мать Анхелика бранит тебя за дело, – сказала начальница. – Ты оскорбила Бога и обманула наше доверие.
– Мне неважно, что она меня бранит, – сказала Бонифация. – Я только не хочу, чтобы она злилась. Разве ты не знаешь, что, когда она злится, на нее всегда нападает хворь.
Бонифация хлопает в ладоши, и шушуканье воспитанниц стихает, но не прекращается, хлопает второй раз, сильнее, и воцаряется тишина, слышно только шарканье сандалий по камням, которыми вымощен двор. Она открывает спальню, пропускает воспитанниц и, когда последняя переступает через порог, запирает дверь и прикладывается к ней ухом. Из спальни доносится необычный шум: помимо обыденной возни, слышится приглушенный, таинственный и тревожный шепот, такой же, как поднялся в полдень, когда мать Анхелика и мать Патросиния привели этих двоих, такой же, как тот, что рассердил начальницу во время молитвы. Бонифация еще с минуту прислушивается, потом возвращается в кухню. Она зажигает лампу, берет оловянную миску с жареными бананами, отодвигает засов на двери кладовой, входит, и в темноте слышится легкий шум, будто она спугнула мышей. Она поднимает лампу и оглядывает помещение. Они за мешками с маисом: судорожно дергаются и трутся друг о друга две босые ступни, которые никак не удается спрятать, виден кожаный ободок на тонкой лодыжке. Как они только втиснулись туда – мешки стоят почти у самой стены. Должно быть, прижались друг к другу и затаились – плача не слышно.
– Может быть, мать, меня дьявол искушал, – сказала Бонифация. – Но я не поняла. Меня только жалость брала, поверь мне.