II
– Здесь я чувствую себя хорошо, дон Адриан, – сказал сержант. – Здесь такие же ночи, как у нас. Теплые и светлые.
– Да, нет края лучше Монтаньи, – сказал Ньевес. – Паредес в прошлом году был в Сьерре и говорит, что там унылые места – ни деревца, одни только камни да облака.
Они сидели на террасе. Высоко стояла полная луна, и небо было усыпано звездами, и звездами была усеяна река; вдали, за лесом, окутанным мягкой тенью, фиолетовыми громадами вырисовывались отроги Кордильер. В камыше и папоротнике квакали лягушки, а в хижине слышался голос Лалиты и потрескиванье хвороста в очаге. На ферме громко лаяли собаки – дрались из-за крыс, если бы сержант видел, как они за ними охотятся. Ложатся под бананами и притворяются спящими, а как подойдет какая-нибудь поближе – хвать, и только косточки хрустят. Это их лоцман научил.
– В Кахамарке люди едят морских свинок, – сказал сержант. – Прямо с коготками, глазами и усиками. Они вроде крыс.
– Однажды мы с Лалитой проделали очень далекое путешествие через сельву, – сказал Ньевес. – Тогда и нам пришлось есть крыс. Мясо у них белое и нежное, как лососина, но плохо пахнет. Акилино им отравился, чуть не умер у нас.
– Это вашего старшего зовут Акилино? – сказал сержант. – Того, у которого глазенки раскосые?
– Его, – сказал Ньевес. – А в ваших краях, сержант, готовят какие-нибудь особенные, местные, блюда?
Сержант поднял голову – ах, дон Адриан, – и на мгновение замер, как бы в экстазе, – если бы он зашел в мангачскую таверну и отведал секо по-пьюрански! Он умер бы от наслаждения, честное слово, с этим не может сравниться ничто на свете, и лоцман Ньевес понимающе кивнул: для каждого нет краше своего края. Не тянет ли иногда сержанта вернуться в Пьюру? Конечно, он только об этом и мечтает, но, когда человек беден, он не может поступать, как ему хочется, дон Адриан, а он родился здесь, в Санта-Мария-де-Ньеве?
– Нет, ниже, – сказал лоцман. – Там Мараньон очень широк, в туман даже не виден другой берег. Но я уже привык к Ньеве.
– Ужин готов, – сказала Лалита, выглянув в окно. Ее распущенные волосы каскадом падали на подоконник, крепкие руки казались влажными. – Хотите поужинать здесь, на террасе, сержант?
– С удовольствием, если это вам не доставит беспокойства, – сказал сержант. – У вас в доме я чувствую себя как на родине, сеньора. Только у нас река поуже, а в жаркие месяцы совсем пересыхает. И вместо деревьев пески.
Тогда, значит, ничего общего, – засмеялась Лалита. – Но, наверное, в Пьюре так же хорошо, как и здесь.
– Она хочет сказать, там тоже солнце греет, тоже ветер шумит, – сказал Ньевес. – Для женщин родина ничего не значит, сержант.
– Я пошутила, – сказала Лалита. – Но ведь вы не обиделись, сержант?
Что за мысль, он любит шутки, его располагают к себе люди, умеющие пошутить, а кстати, сеньора родом из Икитоса, не так ли? Лалита посмотрела на Ньевеса – из Икитоса? – и на мгновение сержант увидел ее лицо: отливающая металлом кожа, капельки пота, прыщи. Ему так показалось по манере говорить, сеньора.
– Она уехала оттуда много лет назад, – сказал Ньевес. – Странно, что вы заметили у нее тамошний выговор.
– Это потому, что у меня очень тонкий слух, как у всех мангачей, – сказал сержант. – Мальчишкой я очень хорошо пел.
Лалита слышала, что северяне хорошо играют на гитаре и что они сердечные люди, это верно? И сержант: конечно, ни одна женщина не устоит перед песнями, которые у них поют. В Пьюре, когда парень влюбляется, он идет за друзьями, все берут гитары и покоряют девушку серенадами. У них есть замечательные музыканты, сеньора, он многих знал – одного старика, который чудо как играл на арфе, одного композитора, сочинявшего вальсы. Адриан Ньевес кивком указал Лалите в глубину хижины: а она не выйдет? Лалита пожала плечами.
– Не хочет показываться, стесняется, – сказала она. – Не могу уговорить. Бонифация, как олененок, сержант, чуть что настораживается, все ее пугает.