– Малыш и я, – сказал Тяжеловес. – И еще одна монашенка.
– Мать Анхелика? – послышался голос из-за перегородки, и они опять обернулись к окну.
– Наверное, – сказал Тяжеловес. – Ведь мать Анхелика разбирается в медицине, она и полечит ту, что занедужила.
– Дайте ей хины, – сказала Лалита. – Но сразу всех вы не перевезете – в лодку не поместятся, придется съездить раза два или три.
– Хорошо, что луна светит, – сказал лоцман Ньевес, подойдя к террасе. – Через полчаса я буду готов.
– Ступай к лейтенанту, Тяжеловес, доложи, что сейчас тронемся, – сказал сержант.
Тяжеловес кивнул, попрощался и, посвистывая, направился к крыльцу. Едва он приблизился к окну, смутный силуэт отпрянул назад и вновь появился, когда Тяжеловес уже спускался по лесенке.
– Иди сюда, Бонифация, – сказала Лалита. – Я представлю тебе сержанта.
Лалита взяла сержанта под руку и подвела к двери. На пороге показалась женская фигура. Сержант, протянув руку, смущенно глядел на два зеленоватых огонька, светившихся в полутьме, пока к его пальцам не прикоснулись на мгновение пальцы девушки. Очень приятно – к вашим услугам, сеньорита. Лалита улыбалась.
– Я думал, он такой же, как ты, – сказал Фусия. – И вот видишь, старик, какая это была ужасная ошибка.
– Я тоже насчет него обмишулился малость, – сказал Акилино. – Я не думал, что Адриан Ньевес способен на это. Казалось, ему ни до чего нет дела. Никто не заметил, как это началось?
– Никто, – сказал Фусия. – Ни Пантача, ни Хум, ни уамбисы. Будь проклят час, когда эти собаки на свет появились.
– Опять в тебе злоба закипает, Фусия, – сказал Акилино.
И тогда Ньевес увидел ее, забившуюся в угол, возле кувшина из голубой глины, – большую, мохнатую, черную как уголь. Он тихо-тихо поднялся с циновки, поискал вокруг: одежда, каучуковые сандалии, веревка, тыквенные бутылки, чамбировая корзина – ничего подходящего. Она не шевелилась, затаившись в углу, наверное, наблюдала за ним из-под своих тонких, похожих на вьюнки, бурых лапок, отражавшихся в глазури кувшина. Он сделал шаг, снял с гвоздя мачете, а она все не убегала, но наверняка следила за каждым его движением своими маленькими злыми глазками, и он представил себе, как пульсирует ее красное брюшко. Он на цыпочках подошел к ней, и она вдруг свернулась в клубок и замерла, как бы в тоскливом ожидании удара. Он ударил, и послышался легкий хруст. Лапы он не задел; шерсть на них была черная, длинная, шелковистая. Плетеный коврик был рассечен и забрызган кровью. Ньевес повесил на место мачете, но не лег опять, а подошел к окну и закурил. В лицо ему веяло дыхание сельвы с ее шумами и запахами. Угольком сигареты он старался обжечь летучих мышей, задевавших крыльями металлическую сетку, которой было забрано окно.
– Они никогда не оставались одни на острове? – сказал Акилино.
– Один раз оставались, потому что этот пес заболел, – сказал Фусия. – Но это было в самом начале. В то время они еще не могли спутаться – не посмели бы, боялись меня.
– Разве есть что-нибудь страшнее, чем ад? – сказал Акилино. – А все-таки люди грешат. Не ото всего удерживает страх.
– Ада никто не видел, – сказал Фусия. – А меня они видели все время.
– Ну и что, – сказал Акилино. – Когда мужчину и женщину тянет друг к другу, никому их не остановить. Их так и печет, как будто нутро горит. Разве с тобой этого никогда не было?
– Ни одна женщина не заставила меня это испытать, – сказал Фусия. – Но вот теперь меня разобрало, старик, теперь разобрало. Я себе места не нахожу, как будто меня поджаривают на раскаленных углях.