Царь Авир всячески противился и увиливал. Он готов был признать права Иеффая лишь на три удела из семи, а клятву блюсти мир не хотел давать ни при каких условиях или в крайнем случае на один год, но никак не на три. Переговоры шли туго. Царь упорствовал. Но Иеффай твердо стоял на своем. Ему незачем было торопиться.
Зато его гость, принц Гудеа, изнемогал от нетерпения. Он начисто утратил выдержку, приличествующую столь важному лицу и при самом скверном обороте дел. Посол изрыгал такие грубые ругательства, что старый Тола не верил своим ушам. А при виде Иеффая погружался в молчание и сидел, брезгливо поджав губы, утопающий в пышной, искусно завитой бороде.
Он не давал покоя своему прорицателю, требуя ответить, когда кончится эта недостойная затея. Прорицатель Ану, знаменитый мастер своего дела, каждый раз заверял принца, что тот со славой вернется в Вавилон целым и невредимым, но от точного указания сроков воздерживался. В ответ принц разражался проклятьями и угрозами. Однако прорицатель Ану, готовый скорее расстаться с жизнью, чем изменить своему искусству, отказывался назвать даты или сроки. А поскольку принц наседал, Ану в конце концов объяснил, почему он не может ответить на этот вопрос. По звездам можно предсказать только далекое будущее, а предсказания на ближайшее время делаются только по чаше. Однако для этого здесь, в глуши, не было самого необходимого: святой воды из Евфрата и освященного масла из оливковой рощи Астарты. Недовольство и раздражение принца лишь усилились, когда он узнал, что ко всем лишениям добавилось еще и это: его лишали такого удовольствия, как предсказание.
Находчивый Иеффай велел доставить из Афека бурдюк со святой водой и кожаную флягу с освященным маслом. Принц просиял, но тут же нахмурился, заподозрив обман, и потребовал, чтобы Иеффай поклялся в подлинности воды и масла.
– Каким богом прикажете клясться? – спросил Иеффай.
– Твоим, твоим богом, разбойник! – взорвался принц. Иеффай поклялся.
После этого прорицатель Ану занялся необходимыми приготовлениями. Сперва он наполнил чашу водой из Великой Реки. Затем влил туда же масло Астарты, дабы по рисунку растекшегося по воде масла предсказать будущее. Принц с большим интересом наблюдал, как масло растекалось по поверхности и просачивалось вниз. Были известны сто тридцать девять различных форм масляного пятна. Принц тупо глядел в чашу, ничего не понимая. Но Ану не зря слыл выдающимся знатоком: все сто тридцать девять видов он держал в голове. Он следил за быстро меняющимся масляным пятном взглядом, в который вложил всю душу. Ану искренне верил в свое искусство; он знал, что при малейшей лжи Бог лишит его дара ясновидения, и был полон решимости открыть принцу истину, какой бы та ни была. Он испустил вздох облегчения, увидев, что с чистой совестью может объявить: принц покинет здешний суровый край раньше, чем луна успеет трижды смениться.
Принц прикинул, что попадет в Вавилон лишь после утомительной зимней поездки по всему Ханаану и, значит, вряд ли успеет вернуться к началу лета. Тем не менее он повеселел. Теперь уже можно считать дни, которые придется пробыть в обществе этого сброда.
Иеффай же, в отличие от принца, ожидал поворота в своей судьбе в веселом и ровном расположении духа. И пользовался случаем узнать от своих гостей как можно больше о жизни в Вавилоне. Он мог без конца слушать рассказы об огромных размерах, о дворцах и храмах этого густонаселенного города, о его прямых как стрела улицах, о высоких домах, о нравах и обычаях его жителей. Он просил рассказать ему и о других городах великого северного царства – о Сиппаре и Аккаде, о Борсиппе и Ниппуре и многих других; выходило, что самый мелкий из этих городов был больше, чем самый крупный в Ханаане.
Интересовался он и управлением Вавилонского царства, его законами. Оказалось, что там существуют двести двадцать восемь основных законов, восемь веков назад установленных великим царем Хаммурапи и высеченных на каменных плитах; законы эти действуют и поныне, правда с поправками и дополнениями в духе времени.
Жить в мире, стиснутом таким множеством законов, показалось Иеффаю тягостным, а управлять таким необозримым царством и крепко держать его в руках – и вовсе непосильной задачей. Тут мало одних счастливых озарений и выигранных битв. Глава такого царства вынужден поступиться значительной долей своей свободы, а его душа и ноги – радостями вольных скитаний и странствий.
Послушав рассказы писцов, Иеффай опять в ином свете воспринял сказанное ему Авиямом в доме Ягве. Смысл этих слов расширился и уплотнился, обрел зримые очертания, они манили и таили угрозу. И было отрадно думать, что ему еще не пришлось изведать удел судьи, что он еще не связан по рукам и ногам древними мудрыми и жестокими законами, что ему свободно дышится на вольных просторах его земли Тов.
Но, сочувствуя царю царей, вынужденному нести на своих плечах тяжкое бремя власти, он уже живо представлял себе и беспредельное могущество Мардука, восседавшего на престоле своего огромного дворца в Вавилоне, жители которого превосходили числом весь народ Израиля. Царь царей требовал от своих подданных большего поклонения, чем бог Ягве от своих слуг. Даже самые видные люди царства должны были трижды падать ниц, прежде чем они удостоятся чести поцеловать его бороду; смертная казнь грозила всякому, кто заговорит раньше, чем царь царей движением руки разрешит ему говорить. Мардуку стоило обронить лишь несколько слов сквозь пышную бороду, лишь несколько раз выдохнуть свое царское «х», и тысячи воинов, лошадей, колесниц приходили в движение, рушились крепостные стены, пламя пожирало целые города, мужчины без числа гибли на полях сражений, а женщин и детей угоняли в рабство. И все это делалось по мановению руки царя царей, восседавшего на троне где-то там вдали, – так длинна и сильна была его рука.
Однако эта длинная и сильная рука не помешала Иеффаю захватить в плен столь важную персону, как принц Гудеа, родственник и уста царя царей. У него, Иеффая, не было ни древних законов, высеченных на каменных плитах, ни мудрых советников. Он один все продумал и рассчитал. И что же: он точно и верно оценил и собственные возможности, и пределы власти далекого царя. И теперь был достаточно силен, чтобы одной рукой удержать свои города на севере, а другой сломить сопротивление нерешительных братьев и заставить их явиться к нему с повинной и униженной просьбой о помощи.
13
В отряде Иеффая всегда царила радость, но никогда еще не было так весело, как теперь. Его людей очень забавляли чудны`е жители далекого Вавилона. Во все глаза глядели они на диковинные кушанья, которые готовил повар принца. Перебрасывались беззлобными шутками с чужестранцами, трогали их одежды и одеяла, добродушно смеялись, когда возникали недоразумения, и покачивали головами, по-детски удивляясь всему новому.
На принца Гудеа они глазели, словно на пойманного льва, радовались, когда слышали его речь, и пытались подражать его непривычному выговору. Старый Тола все время норовил побеседовать с принцем, расспросить, целы ли еще те или иные дома, башни и храмы Вавилона, жив ли еще тот или иной вельможа. Если принц презрительно отворачивался, старик с грустной улыбкой просил его извинить, говоря: «Остывшие кушанья юности – любимые лакомства старости».
Кетура тоже с удовольствием разглядывала странного гостя, но только издали; врожденное достоинство удерживало ее на почтительном расстоянии. Рискованная выходка Иеффая вернула ей былую веселость. Она гордилась, что хитрость ее мужа удалась, принеся столь богатый улов. И окончательно поверила, что день великой и сладостной мести близок.
Для Иаалы эти недели были самыми прекрасными в ее жизни. С жадным любопытством приглядывалась она к скопищу странных, богато разодетых людей, которых заманил в ловушку ее отец. Какие они все смешные и важные! Она засыпала Емина вопросами, и он объяснял ей те или иные особенности чужаков, известные ему по прошлой жизни. Иаала быстро освоилась с их диковинной внешностью и манерами и даже переняла у них некоторые слова и жесты.
К этому времени Иаале исполнилось четырнадцать лет, нога ее зажила, походка вновь обрела былую легкость, что она, проведя несколько недель в полной неподвижности, ценила теперь вдвойне. Исходившая от нее радость жизни привлекала к ней сердца окружающих.