– Нет!
Она уронила свечу и подняла глаза:
– Я себя ненавижу, Людо! Я себя ненавижу!
Кажется, никогда еще я не получал такого удара. Я застыл на лестнице, не способный ни думать, ни действовать. Эта ужасная и детская манера наказывать себя, искупать грехи показалась мне такой несправедливой, такой постыдной в то время, как столько моих товарищей боролось и погибало, чтобы вернуть ей честь, что у меня вдруг подкосились ноги и я потерял сознание. Когда я открыл глаза, Лила склонялась надо мной вся в слезах:
– Прости меня, я больше не буду так делать… Я хотела себя наказать…
– Почему, Лила? За что? За что наказать? Ты не виновата. Не ты в ответе за все это. От всего этого и следа не останется. Я даже не прошу тебя забыть, нет, я прошу тебя иногда думать об этом, пожимая плечами. Господи, как можно, чтобы человек до такой степени не имел… смирения? Как можно, чтобы так не хватало человечности, терпимости по отношению к себе?
Этой ночью она спала. И наутро ее лицо стало светлее и веселее. Я чувствовал, что ей гораздо лучше, и скоро получил доказательство.
Каждое утро Лила брала велосипед и ездила в Клери за покупками. Я всегда провожал ее до двери и следил за ней взглядом: ничто не вызывало у меня такой улыбки, как вид этой юбки, колен и волос, летящих по ветру. Однажды она вернулась и поставила велосипед; я стоял перед домом.
– Ну вот, – сказала она.
– Что такое?
– Я шла с корзинкой из бакалеи, и там меня поджидала одна простая женщина. Я с ней поздоровалась – не помню ее имени, но я здесь многих знаю. Я поставила корзинку на велосипед и хотела ехать, а она подошла и назвала меня немецкой подстилкой.
Я внимательно посмотрел на нее. Она действительно улыбалась. Это не была вызывающая улыбка или улыбка сквозь слезы. Она сделала гримаску и провела рукой по волосам.
– Ну вот, ну вот, – повторяла она. – Немецкая подстилка. Вот.
– Все чуют приближение победы, Лила, так что каждый в своем углу к ней готовится. Не думай об этом.
– Наоборот, мне нужно об этом думать.
– Но почему?
– Потому что лучше чувствовать себя жертвой несправедливости, чем виновной.
Глава XLVI
Этот эпизод произошел второго июня. А через четыре дня мы лежали, припав к земле, под бомбами, в двух километрах к востоку от Ла-Мотт, и я еще и сейчас думаю, что самым первым объектом, который поразили тысячи кораблей и самолетов союзников во время операции “Оверлорд”[35], был мой велосипед – я нашел его около дома разбитым и искореженным. “Они пришли”, “они идут”, “они здесь” – кажется, весь день я только это и слышал. Когда мы бежали мимо фермы Кайе, старый Гастон Кайе стоял у дома и, сообщив нам, что “они идут”, добавил фразу, которую не мог услышать по лондонскому радио, поскольку де Голль произнес ее только через несколько часов:
– Мой маленький Людо, это битва Франции за Францию!