Марселен Дюпра весь день пролежал лицом к стене. Вечером, перед началом работы, он произнес странную фразу, и я так и не узнал, оговорка это или высшая похвала:
– Это был великий француз.
Глава XLI
Я ехал так быстро, держа одной рукой руль, а другой – пекинеса, что когда наконец оказался перед резиденцией графини в парке и сошел с велосипеда, колени у меня подогнулись, в глазах помутилось, и я очутился на земле. Наверное, волнение и страх тоже сказались, потому что, несмотря на то что фон Тиле говорил о “надежном месте” и дал мне адрес, я плохо представлял себе, как Лила может ускользнуть от гестапо и французской полиции на службе у оккупантов. Добрых несколько минут я всхлипывал, а Чонг лизал мне лицо. Наконец я взял себя в руки, сунул собачку под мышку и поднялся по трем ступенькам на крыльцо. Я позвонил, ожидая, что увижу Одетту Ланье, “горничную”, которая девять месяцев назад приехала из Лондона с новым радиопередатчиком, но мне открыла кухарка.
– Ах, вот ты где. Ну, иди сюда, милый, иди… – Она протянула руки, чтобы взять Чонга.
– Я хочу поговорить с самой госпожой Эстергази, – пробормотал я, еще не успев перевести дух. – Собака больна. Ее все время тошнит. Я заезжал к ветеринару и…
– Заходите, заходите.
Я застал мадам Жюли в гостиной с дочерью. Два-три раза я видел в Клери эту “секретаршу”, которая, как всем известно, была любовницей полковника Штеккера из штаба фон Тиле. Хорошенькая брюнетка, чьи глаза унаследовали всю бездонную глубину материнских глаз.
– Герман никогда не доверял генералу, – говорила она. – Он находил, что фон Тиле – декадент, чье франкофильство становится невыносимым и который говорит о фюрере в недопустимом тоне. Герман посылал по этому поводу в Берлин рапорт за рапортом. Если то, что говорят, правда, Германа повысят по службе.
– Предать свою страну – какая чудовищная вещь! – сказала мадам Жюли.
Женщины были в гостиной одни. Эти слова явно предназначались мне. Из этого я заключил, что мадам Жюли, для которой недоверие было средством выживания, намекает, чтобы я говорил очень осторожно. Нельзя быть уверенным, что никто не подслушивает. Мать с дочерью казались сильно взволнованными. Мне почудилось даже, что руки мадам Жюли немного дрожат.
– О боже, – сказала она, повысив голос. – Вижу, что я опять забыла бедняжку в “Прелестном уголке”. Возьмите, мой друг…
Она взяла с рояля свою сумку. На рояле выстроились знакомые надписанные фотографии; карточка адмирала Хорти была обтянута крепом в знак траура после того, как его сын, Иштван Хорти, в 1942 году погиб на русском фронте.
Она протянула мне десять франков:
– Возьмите, молодой человек. Спасибо.
– Мадам, собачка очень больна, я был у ветеринара, он назначил лечение, я должен с вами поговорить, это очень важно…
– Ну, мне пора обратно в контору, – нервно сказала девушка.
Мадам Жюли проводила ее до двери. Она выглянула наружу, чтобы убедиться, что за мной нет “хвоста”, закрыла дверь, повернула ключ в замке и вернулась.
Она поманила меня за собой.
Мы прошли в спальню. Она оставила дверь широко раскрытой, прислушиваясь к малейшему шуму. Я снова сказал себе, что если бы до войны Франция так же заботилась о том, чтобы выжить, как эта старая сводня, мы бы не дошли до такого.