Мне пришлось встряхнуться и сделать глубокий вдох, чтобы прийти в себя. Потом мною овладел сумасшедший приступ смеха. Ханс хотел увезти фон Тиле в Англию, чтобы тот организовал там “Свободную Францию”, в смысле “Свободную Германию”! Может быть, с лотарингским крестом в качестве символа?!
– Черт возьми, – сказал я. – Сейчас май. Это даже на месяц раньше восемнадцатого июня[28]. Богатая у вас, немцев, фантазия. То вы создаете Гёте и Гёльдерлина, то миллионы мертвецов. Видно, ваши фантазии играют в орла или решку. Если я правильно понял, ваша офицерская элита считает, что все еще можно уладить по‐джентльменски? Мир господ? Разыграть в Лондоне в сорок третьем году немецкое восемнадцатое июня сорокового года – за счет русских, очевидно?
Он опустил голову.
– Все наши потомственные офицеры были против Гитлера и против войны начиная с тридцать шестого года, – сказал он.
– А потом было уже слишком поздно, вы были уже в Париже и под Москвой. Ладно, пошли. Несколько дней пересидишь у Старого источника, потом будет видно. Ты выдержишь? Надо пройти семь километров.
– Да.
Я взял свой драгоценный электрический фонарик – у меня осталась только одна запасная батарейка, – и мы отправились. Прекрасная ночь, иронический блеск звезд. Французский подпольщик, рискующий жизнью ради немецкого офицера-голлиста. Луна еще ярко светила, и я зажег фонарик, только когда мы дошли до края оврага. Тропинка нашего детства заросла кустами и колючками; источник тоже постарел, и у него не было больше сил выплескиваться из ямки. Один за другим мы пробрались между замшелых откосов до тупика. “Вигвам” был на месте, такой, каким его построил дядя Амбруаз одиннадцать лет назад. Он немного покосился, но держался. И только теперь, когда мы оказались у “вигвама” нашего детства, мне вспомнились слова Лилы, которые она прошептала мне в конторе так весело и уверенно: “Думаю, что мне наконец удастся сделать что‐то необыкновенное. Знаешь, я имею на Ханса большое влияние”. Я посмотрел на Ханса. Это она, подумал я. Это ради нее.
Я присел на корточки и попытался набрать немного воды на дне источника. У меня пересохло в горле, и мне трудно было говорить.
– Я буду приносить еду раз или два в неделю. Потом постараемся переправить тебя через Пиренеи. Я должен поговорить с товарищами.
В воздухе пахло землей и сыростью. У нас над головой дремала сова. Небо начало светлеть.
Ханс снял свой френч и бросил его на землю. В белой рубашке он не очень отличался от того Ханса, который стоял передо мной в фехтовальном зале Гродека во время нашей дуэли.
– Я обязан тебе жизнью, и я верну ее тебе, – сказал он.
– Это она решит, старик.
Так один-единственный раз мы заговорили о Лиле.
В одиннадцать часов я был на своем месте в конторе, не в силах думать ни о чем, кроме событий этой ночи. Все, что говорила мне Лила, каждое слово, каждая фраза, каждое выражение, без конца отдавалось у меня в голове. “Я добьюсь… я уверена, что если немного повезет… Знаешь, я имею на Ханса большое влияние… Я всегда хотела совершить что‐то великое и страшно важное…”
Месье Жан приоткрыл дверь:
– От генерала фон Тиле звонили, чтобы ему приготовили счет за месяц…
– Да…
“Верь мне, Людо… Мое имя войдет в историю…”
Она терпеливо убеждала Ханса, и это было тем более легко, что он с начала военных действий говорил о “спасении чести немецкой армии”. А фон Тиле знал, что если Германия и дальше будет вынуждена вести войну на два фронта, то ее ждет поражение. Следовательно, если убрать Гитлера и заключить мир с США и Англией и…