– Что “эта бумажка”?
– Как вы ее получили?
– Вчера вечером в “Оленьей гостинице” был большой прием. Младший офицерский состав пригласил гражданских служащих и секретарей. Там был весь штаб. На несколько минут появился сам генерал фон Тиле. Твоя малютка много пила и много танцевала. А потом она передала моей дочери записку для тебя. Она смеялась. Это, кажется, любовное письмо. Любовное или не любовное, в наше время я вскрываю все письма. Вот. Тебе везет, малыш. Если бы она отдала письмо кому‐нибудь другому…
– Они… они уже знают?
– Гестапо знает с девяти утра. Мой дружок, стопроцентный ариец с настоящим именем Исидор Левкович, предупредил меня в двенадцать. Они еще не сцапали фон Тиле, потому что не хотят, чтобы распространились слухи. Он покоритель Смоленска, понимаешь, – это может наделать шуму. У них приказ отправить его в Берлин со всеми почестями…
– Но генерал здесь…
– Ненадолго.
Она нежно прижала мордочку Чонга к своей щеке:
– Ах ты, миленький. Кажется, у твоей мамы сохранились остатки сердца, потому что она начинает делать глупости.
Она посмотрела на меня жестким взглядом:
– Ты ничем не можешь ей помочь, так что сиди тихо и скажи остальным, чтобы делали то же самое. Дело дерьмовое.
Графиня Эстергази повернулась ко мне спиной и вышла.
Я хотел уйти из конторы и бежать к Субаберу, но месье Жан сказал, что генерал фон Тиле желает со мной поговорить.
– Он в гостиной Эд…
Старик спохватился. Гостиная “Эдуар Эррио”, где лидер радикал-социалистов когда‐то обедал, лишилась своего имени. Однако другого названия Дюпра ей мужественно не давал. Он просто снял табличку “Эдуар Эррио” и спрятал ее в ящик.
– Кто знает, – объяснил он мне. – Все может вернуться.
В ресторане, как в “ротонде”, так и на “галереях”, было много парижских и местных деятелей; считалось шикарным постничать по пятницам, ибо, с тех пор как страна перенесла столько несчастий, набожность и религия опять вошли в моду. Чтобы не разочаровать клиентов в постные дни, Марселен Дюпра занимался рыбными блюдами со всей тонкостью и знанием дела. Лишенная имени гостиная находилась на втором этаже, и мне пришлось пройти через “ротонду”, набитую представителями высшего общества, чего я никогда не делал, так как хозяин ругал меня за затрапезный вид каждый раз, как я появлялся из‐за кулис.
Я нашел фон Тиле за столом. Дюпра, очень бледный, откупоривал лучшую, по его мнению, бутылку: “Шато-Лавиль” 1923 года. Никогда еще я не видел, чтобы хозяин так волновался. Для того чтобы он пошел на такую жертву, надо было затронуть его самые сокровенные струны. Было ясно, что фон Тиле объяснил ему подлинное значение своего “перемещения”. Время от времени Дюпра бросал взгляд в окно: на аллее стояли две гестаповские машины, одна из них – машина самого Грюбера.
– Ничего не бойтесь, мой дорогой Марселен, – говорил генерал. – Это мой почетный эскорт с девяти тридцати утра. Меня переводят в Берлин, и я должен сесть в самолет, который меня ожидает. Фюрер хочет избежать неприятной огласки. Впрочем, мое назначение в штаб генерала фон Кейтеля является повышением. Однако весьма вероятно, что самолет потерпит аварию прежде, чем я попаду в Темпельхоф, так как не думаю, чтобы жизнь экипажа кого‐нибудь особенно волновала. В полете меня должны сопровождать трое моих непосредственных сотрудников, кроме полковника Штеккера – он хороший нацист и, надеюсь, останется вашим клиентом. Но не все пройдет так, как они планируют, поскольку не вижу, зачем мне обрекать на гибель совершенно невиновный экипаж, в то время как у люфтваффе уже наблюдается нехватка пилотов. Но главное, я отказываюсь играть в эту игру… или, если вы предпочитаете, сотрудничать. Я желаю, чтобы об этом узнали. Ефрейтор Гитлер считает себя гениальным стратегом и ведет германскую армию к гибели. Таким образом, необходимо, чтобы мои товарищи узнали о моем “предательстве”, и, принимая во внимание мою боевую репутацию, смею сказать, что все мои коллеги – высшие офицеры – поймут мои соображения, кстати, большинство из них разделяют мое мнение. Это мое им предупреждение, и я хочу, чтобы это стало известно. Но поговорим о более веселых вещах…
Он отпил “Шато-Лавиль” 1923 года.