– Я встречал много отрицательных отзывов на эту книгу, – подхватил я, – и в основном претензии сводились именно к тому, что она написана тем самым шероховатым слогом. Сам я, признаюсь, до сих пор не определился в том, как мне относиться к этому.
– Пренебрежение к рифме, к строгому стихотворному размеру, – сказал Крэбб, – выглядит так, словно автор нарочно отринул всякие требования литературного вкуса и задался целью эпатировать общественность своими странными псевдостихотворными возгласами. Назвать это полноценными стихами довольно трудно…
– Но все же некоторые полагают… – начал я, но Крэбб не дал мне закончить.
– Эти «некоторые», о коих вы упоминаете, – он скривил губы, – подобно подросткам, незрелым существам, пришедшим, как им думается, «изменить мир и пошатнуть его устои», просто дразнят пожилых тетушек, чтобы посмотреть, как те будут возмущенно кудахтать. – Он нахмурился. – Ситуация гораздо сложнее, чем вам представляется, друг мой. Разумеется, так называемый «вольный стих» – это вообще не стихи. Поэзия ли это? Но что есть поэзия? Возможно, способность воспринимать некую атмосферу, те незримые флюиды, которые ее напитывают и придают ей неповторимый колорит, – это и есть поэзия… Но где найти слова для того, чтобы выразить ее? И существуют ли подобные слова на самом деле?
– Мне думается, Райт пытался отобразить в стихах свой визионерский опыт… – снова начал я, и снова Крэбб не позволил мне довести мою мысль до конца:
– То, что пытался «отобразить» Райт, возможно, и впрямь существует на самом деле. Он называет эти невыразимые явления «запредельными» и изливает из себя потоки бессвязных слов, которые, как ему думается, способны погрузить читателя в своего рода транс, позволяющий также прикоснуться к этому невыразимому – «запредельному». Но все это лишь попытки, причем попытки неумелые: я глубоко убежден, что строгая классическая стихотворная форма превосходно может быть приспособлена для выражения абсолютно любого ощущения и передачи абсолютно любой мысли. Что касается Райта, то он попросту дилетант, которого распирает желание быть услышанным. Его так называемые «творческие опыты» очевидно не профессиональны – но тем самым, возможно, и привлекательны для других непрофессионалов. То, о чем он дерзнул говорить, действительно находится за пределами человеческого понимания и может быть выражено лишь очень простыми, классическими словами… или же не выражено вовсе. Запредельное нельзя пытаться выразить мутно, оно должно отражаться в поэзии как в зеркале – отчетливо, с беспощадной ясностью.
Я был немного огорчен – только сейчас, услышав этот суровый отзыв, я понял, что в глубине души все-таки надеялся получить от Крэбба некое оправдание той странной форме, которую Райт избрал для своих поэтических излияний.
Крэбб вернулся к прежней теме:
– Как ни странно, именно так называемые «поэтические», а на деле бредовые «откровения» Райта, которым я уделил столько внимания в своих мыслях в тот день, пришли мне на ум снова, когда я наконец дал себе труд внимательно рассмотреть то место, где очутился. Райт смутно упоминал какие-то подводные города, чьи стены возведены из колеблющихся листьев анубиаса, обросших склизкими водорослями. Повинуясь глубинным течениям воды, дома эти шевелятся, постоянно изменяя свою конфигурацию, и странный манящий свет пятнами расходится на поверхности воды, свет, который вытекает из щелей между листьями. Когда я смотрел на лачуги убогого квартала, населенного волосатыми карликами, мне вдруг почудилось, что стены их действительно шевелятся. Я отчетливо видел, что лачуги эти сколочены из разного старья, подобранного на помойке, но вместе с тем мне начало казаться, будто они, как в визионерских описаниях Райта, сшиты из листьев анубиса. Да и само название растения – «анубис» – звучало зловеще, поскольку оно обозначает также бога мертвых у древних египтян.
Я был потрясен, услышав подобное откровение из уст Крэбба – до сих пор я даже не предполагал в нем такой восприимчивости к тому, что он вслед за Райтом назвал «запредельным». Как мне представлялось прежде, основной круг его интересов составляли исключительно светская хроника, скандалы, браки и разводы, финансовые махинации и картинные галереи с выставками работ модных художников, каждую из которых галерист оценивал неоправданно высоко. Крэбб не уставал потешаться над их модернистскими изысками, которые, по его мнению, были не чем иным, как самой обычной дешевкой, рассчитанной на буржуазные вкусы. «При взгляде на картину, – говаривал он, – всегда задавайте себе вопрос: хорошо ли она будет смотреться на коробке с конфетами? Вы будете поражены, когда поймете, как часто отвечаете “да” на подобный вопрос».
Крэбб продолжал неторопливым, задумчивым тоном:
– Откуда взялись странные существа, населявшие тот квартал, из каких мест они прибыли – я даже не решался гадать. Было совершенно очевидно, что они принадлежали к одному и тому же народцу или даже к одному и тому же семейству, следовательно, и прибыли они сюда приблизительно в одно и то же время – возможно, на одном и том же корабле. Каким образом им удалось получить здесь вид на жительство? Или же они ухитрились устроиться в Нью-Йорке нелегально? Все эти вопросы, достойные рационально мыслящего человека, появились у меня чуть позже, когда я уже выбрался оттуда. Тем не менее я и там, несмотря на растерянность, пытался не уронить достоинство белого джентльмена. И хотя эти человекообразные карлики немало меня напугали, я все же постарался вступить с ними в контакт и говорить по возможности вежливо. Я спросил, не подскажут ли они мне, как я могу выбраться отсюда. Я хотел подчеркнуть, что зашел к ним по чистой случайности и ни в коей мере не хотел бы нарушать их покой или каким-то образом мешать их привычному образу жизни. Они обступили меня плотной толпой. Толпа эта колебалась и раскачивалась, совершенно как это происходит с водорослями, попавшими в течение. Карлики лезли отовсюду – казалось, не было такого места, откуда не мог бы выбраться заросший волосами человечек на кривых ногах: из-под досок так называемой «мостовой», из-за горы мусора, из земляной кучи, наваленной на перекрестке, из лачуг, из-под перевернутых ящиков, служивших здесь, по всей видимости, скамейками… Их становилось все больше, и под конец мне уже мерещилось, будто они вылепливались прямо из здешнего зловонного воздуха.
Как я уже упоминал, было жарко и душно, но к этому прибавились еще и миазмы, которыми полна была атмосфера грязного квартала, населенного отвратительными карликами. На многих лицах красовались бородавки – округлые, рыхлые, розоватые. Бородавки эти росли на носах и в углах глаз, у некоторых – прямо посреди брови или на лбу; они казались россыпью дополнительных выпученных глаз. Все эти существа подбирались ко мне все ближе, и источаемый ими отвратительный запах делался все гуще, так что в конце концов мне стало просто нечем дышать.
Первоначально я пытался показать им, что у меня нет никаких враждебных намерений и что я оказался в месте их обитания волей чистейшего случая – вследствие своей задумчивости. Сейчас же я начинаю думать, что ничего случайного тут не было и в каком-то смысле именно раздумья о книге «Песни запредельного» и заставили меня ступить на эту пагубную дорогу. Так или иначе, я считал, что они испытывают передо мной страх и что моя первейшая задача – успокоить их и показать отсутствие какой-либо агрессии с моей стороны. Но уже в самом скором времени я осознал свою ошибку. Это не им следовало бояться меня – это я находился в опасности, причем в опасности серьезной. Я видел их рты… – Он поморщился, как от физической боли. – Их рты, полные желтых гнилых зубов… Это были не человеческие зубы, это были иголки, причем росшие в два ряда… Опасность представляли не столько укусы (хотя, судя по всему, они запросто могли бы отъесть кусок плоти от моего бренного тела), сколько все те инфекции, которыми они могли меня заразить. В том, что эти рты представляли собой источник самой жуткой заразы, я не сомневался ни мгновения. Любое соприкосновение с этими существами могло стать губительным для здоровья.
Мне оставалось только одно: распугать их каким-нибудь резким движением и таким образом проложить себе путь к отступлению. Да, я понятия не имел, как отсюда выбраться, но в любом случае этот квартал не бесконечен. Двигаясь в любом произвольно избранном направлении, я рано или поздно оставлю позади этот рассадник злобы и гнусной заразы.
Я вытащил из кармана зажигалку (десятки глаз настороженно следили за каждым моим движением), затем извлек носовой платок и поджег его. Существа шлепали губами и смотрели, как пламя охватывает платок, начиная с угла. Внезапно я закричал, как яростный берсерк, готовый ринуться в битву, и швырнул горящий платок в толпу. Вспорхнув, как огненная бабочка, он опустился на голову одного из этих существ; волосы и борода его тотчас вспыхнули. Существо принялось вопить и кататься по земле, хватаясь руками за голову; остальные расступились, боясь обжечься, и начали метаться из стороны в сторону – они явно не понимали, что им следует предпринять. Пока они не опомнились и не сформировали новое общее настроение – мне почему-то думалось, что они обладают не столько индивидуальным, сколько коллективным сознанием, подобно муравьям, – я поспешно ретировался.
Мой поступок сбил их с толку. Им потребовалось время на осознание произошедшего и на выработку новой «стратегии» по отношению к чужаку. Этим я и воспользовался. Уже не заботясь о состоянии своей обуви и брюк, я бежал по прыгающим под ногами доскам. Грязь разбрызгивалась повсюду, мелькали и колыхались странные дома, казавшиеся живыми существами, – их глазки-щели следили за мной… или, возможно, то была лишь игра моего разгоряченного воображения? Я миновал несколько улиц – если эти разливы жидкой грязи можно назвать «улицами», – свернул за угол и неожиданно очутился напротив исключительно мерзкого бара. Вывеска этого бара висела криво, надпись на ней была наполовину затерта, так что разобрать ее представлялось почти невозможным. На провалившихся ступенях стоял отвратительного вида мужчина и курил какую-то вонючую мерзость. Однако с первого же взгляда я понял, что мужчина этот – каким бы неприятным он ни был – не имеет ничего общего с теми волосатыми карликами, от которых я только что спасался самым постыдным бегством. Он критически взглянул на мой хорошо пошитый пиджак, затем опустил глаза на мои забрызганные грязью брюки и хмыкнул.
«Видать, занесло вас, сэр, куда не следовало», – заметил он философски.
«Ваша правда, дружище», – сказал я, стараясь подладиться к нему.
«Что ж, этот бар – тоже не такое место, где гусям вроде вас стоит задерживаться, – заметил он весьма непочтительно. – Здесь таких ощиплют и бросят в котел, так что уносили бы вы ноги куда подальше».