Задний двор в доме бабушки и дедушки вообще был что-то с чем-то. Вот у родителей он смахивал на картинку из журнала, и все равно она никогда там не гуляла. Когда-то там стоял даже детский уголок с горкой, но мама выбросила его давным-давно, когда Хиба окончила пятый класс.
– Нечего всякий хлам хранить, – заявила она тогда.
Дворик ситс и сидо представлял собой забетонированный прямоугольник со столиком и шезлонгом.
Но сюда она выходила каждый день. Просто сидела. Иногда плакала, вспоминая «Снэпчат», и те комментарии, и весь этот ужасный последний месяц, и как она вообще дошла до жизни такой. А теперь она в Балтиморе, Господи, помоги, в доме у бабушки с дедушкой, где даже вай-фая нет.
Двор опоясывала кирпичная стена, с одной ее стороны размещался выстроенный из цементных блоков и засыпанный землей ящик. В углу, из сложенных друг на друга черных автомобильных шин, похожих на пончики с земельной начинкой в центре, прорастала стройная изящная яблоня.
С самого приезда Хиба каждый день выходила сюда на закате и садилась на шезлонг. Натягивала на ладони рукава свитера, который еще в прошлом году облегал грудь, а теперь стал ей слишком велик. Сегодня ситс вышла к ней, поставила на столик две чашки кофе.
– Твои родители снова звонили. – Она разговаривала с Хибой только по-арабски.
– Мне все равно, – ответила Хиба по-английски.
– Оу велля би хим ни, – терпеливо заверила ее ситс.
Но Хиба на это не купилась. Ситс уже месяц пыталась заставить ее говорить по-арабски, с тех самых пор, как она появилась у нее на крыльце с чемоданом «Коуч» и в сандалиях от Тори Берч. А еще она не теряла надежды ее накормить. Мама, должно быть, рассказала ей, что Хиба неравнодушна к рису, и ситс подавала его на завтрак, обед и ужин – то просто белый, то, заметив, что результата нет, подкрашенный шафраном, поблескивающий обжаренными кедровыми орешками и даже присыпанный корицей. Но Хиба к нему не притрагивалась. Она вообще практически ничего не ела из того, что готовила ситс, только молча гоняла еду по тарелке и строила из нее горки. Сидо заявил, что, если она хочет жить у них, должна садиться со всеми за стол трижды в день. Молиться ее не заставляли, но она должна была из уважения складывать вместе ладони и опускать глаза, когда молились они.
– А еще правила есть? Что еще я должна делать, чтобы мне позволено было тут остаться? – сердито спросила она в первый вечер, сидя на кухне и чувствуя, как на лбу выступают бисеринки пота.
Вообще-то она прихватила с собой спасительную кредитку и спрятала в своей комнате. Но решила, пусть болтают, что хотят, и верят, что они тут что-то контролируют.
– Можешь помочь с делами, если есть силы, – по-арабски ответил сидо. Дед был высокий крепкий мужчина с мощной грудью и щеткой густых белых усов под носом. – Бабушке уже семьдесят шесть. Мне восемьдесят два. А в саду полно работы. И пыль постоянно нужно вытирать.
– Может, наймете домработницу, как мама?
Она с презрением оглядела руки ситс с натянутой, блестящей, как воск, кожей и вздувшимися венами на предплечьях. У самой Хибы ногти всегда были аккуратные и с маникюром, как требовала мама. Впервые она отвела ее в салон в десять, и с тех пор Хиба каждые две недели делала маникюр и педикюр. Однако здесь… здесь все было иначе. Здесь она обгрызла ногти с той же страстью, с какой хотела бы проглотить саму себя, свою боль. Порой она со смехом представляла, как скривилась бы мама, увидев такое.
– Нанять домработницу убирать мой собственный дом? – Ситс изумленно глянула на сидо и хихикнула. – Астагфирулла.
Сидо тоже улыбнулся, белые усы изогнулись, как примостившийся на ветке дерева холмик снега.
– Ладно. Я займусь домашними делами. Еще что-нибудь?
– Да. – Он угрюмо уставился на нее. – В этом доме люди улыбаются. Придется тебе улыбаться минимум раз в день, – Хиба вытаращила глаза, и дед расхохотался. – Да мы же тебе рады, как сладкому сну. Оставайся, сколько хочешь, ангел.
Сейчас, потягивая кофе, она вспоминала его слова. Они тогда показались ей до странности сентиментальными. Такими искренними и неловкими. Бабушка с дедушкой как будто постоянно стихами разговаривали, то и дело бросали фразы типа «ты сегодня прямо расцвела» или «люблю тебя до смерти». А еще они всегда, всегда, всегда называли ее «хабибти» и «йа айуни». Моя любимая. Мои глаза. Вся проблема была в том, что Хиба к такому не привыкла, не привыкла выражать вслух такие глубокие чувства. Мама и бабá вели себя куда более формально. Сдержанно. Всякие милые фразочки отец использовал только в разговоре с официантками и работницами отелей. С ней же они говорили как учителя, «мы за тебя переживаем» в их исполнении означало – «постоянно тебя оцениваем, судим и выносим вердикт».