Самира бросилась к нему, попыталась усадить обратно, но отец схватил со столика часы.
Логан успел поймать его руку. Удержал за запястье и отобрал часы.
– Позови кого-нибудь, – мрачно сказал он, отступая, чтобы бабá не пнул его в ногу.
Через час они уже были дома. Логан обнимал Самиру, и она не стала рассказывать, что бабá уже поднимал на нее руку. И не один раз. Она никому об этом не говорила, даже медсестре. Иначе еще станут постоянно накачивать его успокоительными.
А она этого не хотела. Не то ей не удалось бы побыть с бабá еще немного.
Сейчас, кроме вспышек ярости, у него случались и моменты просветления. Ясности и красоты. Пускай всего на пару минут, но из него проглядывал прежний бабá, говорил ласково:
– Помнишь, как я учил тебя играть в тавлю?[40] А ты жулила, негодница?
Эти проблески в заволакивавшем его сознание тумане дорогого стоили. В такие моменты, когда он звал ее «йа бинти», Самира понимала, что отвоевала его. Его любовь к ней. И свою былую любовь к себе.
Когда врач позвонил, чтобы сообщить новости, она ушла с работы. Но домой не поехала, не хотелось сидеть одной в саду, когда душа так и пела. Самира решила поехать к баба́.
Оказалось, его навещали мама и Руба. Отец с пустыми руками молча сидел на стуле.
Самира порылась в шкафу, заглянула в холодильник.
– Что ты делаешь? – фыркнула мама.
– Ничего. Ничего.
Мисбаха нашлась в ящике для посуды. Самира подошла к баба́ и сунула ему в руку четки. Тот удивленно вскинул на нее глаза.
– Привет, бабá. Салямтак.
– Привет, мисс.
Она погладила его по руке.
– Сначала объясни, что мне делать с этими симпатичными штучками? – с любопытством спросил он, сжимая в горсти светлые бусины.
Сердце у нее сжалось. И это тоже?
– Ты еще похудела, – заметила Руба.