– С меня довольно тебя и твоей сестры.
Пришлось пнуть по двери ботинком, и петли завизжали, ослабляя хватку. После второго удара дверь рухнула, и Маркус, как завоеватель, вошел внутрь.
Пахло не сильно, и все же он сразу уловил характерный запах, но для начала все же решил осмотреть помещение. Возле двери в корзинке стоял одинокий зонтик. С подлокотника привычно накрытого простыней дивана свисала коричневая отцовская кофта. Проходя через гостиную, Маркус заметил на столе тарелку и вилку – остатки еды аккуратно вытерли, скорее всего хлебным мякишем.
Бабá лежал в кухне на полу, раскинув руки, словно плыл на спине. По запаху и зеленоватому оттенку лица Маркус понял, что с его смерти прошло не более двух-трех дней. Тело не раздулось. И суставы оставались жесткими, как камни. Позже вскрытие показало, что инфаркт свалил отца где-то утром во вторник. На стойке валялись вялые потемневшие листья перечной мяты. В раковине стояла треснутая чашка. Должно быть, бабá готовил себе утренний чай.
– Все произошло быстро, – успокоил патологоанатом. – Скорее всего, ему не было больно.
Маркус вежливо поблагодарил его. Все бы ничего, только он раз сто слышал, как тот говорит то же самое скорбящим родственникам.
Но вдруг именно в случае баба́ он сказал правду? Старик всю жизнь умудрялся успешно избегать боли.
Сначала он позвонил Амаль.
– Она кормит малыша, – сказал Джерон. – Что случилось? – Услышав новости, вздохнул. – Сочувствую, братишка.
– Хорошо, что трубку взял ты. Я даже не знаю, как… как ей сказать. Нужно сначала понять, в каком она настроении.
– Если хочешь, я сам ей скажу. Через пару минут, когда малыш уснет.
– Спасибо, чувак.
– Я разберусь. Не дергайся.
Затем он позвонил тетушке Надие, с которой в последнее время почти не общался. И попал на автоответчик.
– Тетя, перезвони, пожалуйста, – сказал он по-арабски, чуть не рассмеявшись от сознания, что кто-то в наши дни еще пользуется автоответчиком. – Боюсь, у меня плохие новости.
Понадеялся, она догадается, о чем пойдет разговор.
Вскоре тетка перезвонила.
– Мне жаль, йа амти[41], – сказал Маркус, услышав ее голос в трубке. – Но отец отдал свои оставшиеся годы.
По-арабски новость звучала не так ужасно, даже благородно. Словно мертвый преподнес свои годы в дар живым. И произнести эти слова оказалось не так больно, как: «Умер мой отец. Вычеркнувший меня из жизни отец умер».
Маркусу доводилось видеть, как горюют арабы, но он забыл про обязательные вопли, причитания и сиплые завывания. «Алла йархамо! Господь, смилуйся над его душой! Да пребудет с ним благодать Божья! Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Маркус, впрочем, сомневался, что Господь, повстречавшись с отцом, проявит к нему хоть каплю милосердия.