Счастливого дня пробуждения
Наверное, в чём-то доктор прав: раз вся медицина построена на изучении чужих страданий, с которыми мы должны справляться в самом тесном контакте, то немного чёрствости для работы не помешает. Пусть это будет сделка с совестью, но это необходимая и не такая большая жертва ради того, чтобы предотвратить страдания ещё большие. Ведь если мы с доктором не остановимся сейчас, то сможем не просто предотвратить страдания, но даже победить саму смерть! А пока я живу лишь горячим интересом к делу, которое считаю делом своей жизни. И это оно держит меня здесь, в особняке, а не запреты или замки – во всём доме не осталось ни одной запертой двери.
Впрочем, это не уберегает меня от некоторого желания проверять границы на прочность. Всё начинается с малого – с незапланированных прогулок по саду. Ведь если мне теперь можно всё, значит,
В одну из таких прогулок я просто шатаюсь по округе, поколачивая палкой ветки и зарисовывая незнакомые растения в записную книжку, чтобы найти их в ботаническом справочнике. В голову лезут мысли о сороковом и Флоре. Как они тут проходили? Как не заплутали? А если всё же заплутали?.. Впрочем, кого я обманываю: я и так понимаю, что если достаточно долго буду бродить по лесу, то рано или поздно наткнусь на скелет и тело с фарфоровой головой. Только вот самой Флори в ней уже не будет.
В один момент я оглядываюсь и вдруг осознаю, что понятия не имею, где я. Вначале я, конечно, пытаюсь отыскать дорогу логически: где солнце, где мох на деревьях, ищу знакомые ориентиры, но… Ничего. У меня просто абсолютный ноль навыков выживания и ориентирования во внешней среде: мои познания в массе своей начинаются и заканчиваются в области анатомии живых организмов. И как мне вообще казалось, что я смогу здесь не потеряться? Ну не наивность ли?
Я петляю: вроде и далеко отходить страшно, но стоять на месте ещё страшнее. Я паникую, пытаюсь идти в гору, помня, что дом стоит где-то на вершине, но здесь вершин множество; земля то опадает, то вздымается, а лес густой; кроме деревьев, ничего и не видно. До поздней ночи я блуждаю по зарослям в промокшей одежде и с замёрзшими в носу соплями. Вокруг постепенно сгущается тьма, талый снег противно забивается в сапоги. А вдруг я заболею? Не знаю, каково это, но мне это кажется катастрофой. А вдруг доктор подумает, что я всё-таки хочу от него сбежать? И не станет меня искать?! Мысли лезут одна другой хуже.
И тут тишину разбивает далёкий гудок автомобиля. Я замираю, прислушиваюсь. Он повторяется: три коротких, три длинных, три коротких. Сигнал бедствия. Потом короткий, длинный и снова короткий – ожидание ответа. Я иду на звук, он повторяется примерно каждые полминуты. Уже с расстояния я понимаю, что слышу знакомый чихающий мотор старого катафалка. В тот момент я просто хочу разрыдаться от радости и со всех ног, спотыкаясь о коряги, бегу на свет фар. Впечатываюсь лбом в грудь доктора, вцепляясь в его пальто. Жду, что он будет злиться или хотя бы что-то скажет, застыдит меня. Но он не говорит ничего – ну, то есть только интересуется о моём состоянии после «длительной прогулки», смотрит на наручные часы, и мы едем домой. Но от его молчания мне ещё паршивее, чем если бы он на меня накричал или даже ударил, как это делал Николай.
К счастью, простуда обходит меня стороной. Всю следующую неделю я стараюсь быть тише воды ниже травы, будто на меня должна обрушиться огромная каменная плита, но она всё не летит и не летит. А от её ожидания лучше не становится, и даже хочется её как-то поторопить. В итоге я как-то высказываю доктору желание не идти на урок: грядёт скучнейшая лекция о саногенезе[20] и компенсаторных механизмах при черепно-мозговых травмах, но… доктор пожимает плечами и приглашает меня поиграть в шахматы! Ещё и позволяет выиграть. Только потом, засыпая, я понимаю, что это в своём роде тоже был урок: он ведь научил меня паре приёмов, пусть и не связанных с аксональными повреждениями.
Становится интересно, что ещё мне позволено делать: то есть потеряться я могу, саботировать уроки могу, а дальше? Приходит потрясающая идея – а не прокатиться ли на автомобиле? В город! Можно даже что-нибудь купить! Вот доктор-то удивится, когда я ему поставлю на стол бутылку молока или даже какой-нибудь хлеб. Точно – ещё горячий батон из пекарни! Управлять машиной вроде совсем не тяжело, и уж если мне сосудистая хирургия так легко даётся, то вождение вообще должно быть плёвым делом. Там и моторика не нужна, знай крути себе баранку, да и всё.
Я беру кошелёк из кабинета, бегу во двор и забираюсь в автомобиль. Усаживаюсь поудобнее, привыкая к тому, какое всё вокруг большое. Приходится придвинуться к краю кресла, чтобы поставить ноги на педали. А кстати, зачем они? И почему их так много? И ещё рычаги все эти и куча циферблатов неясного назначения. Я воскрешаю в памяти все подробности того, что доктор делал, садясь в водительское кресло. Я поворачиваю ключ под рулём, и вдруг катафалк как заворчит, зарычит, дёрнется! Я испуганно сжимаюсь в кресле. Снова всё глохнет, лампочки гаснут, и остаётся только одна красная. Я смотрю на упирающийся в кресло сбоку рычаг – по-моему, его нужно поднять. Дёргаю его на себя, что-то внутри машины трещит, а дальше не поддаётся. Наверное, нужно что-то сделать со вторым рычагом и педалями. Экспериментатор во мне предлагает действовать слева направо.
Я переставляю рычаг в положение, обозначенное единицей, зажимаю самую левую педаль, и вот в этот раз мотор не отключается! Значит, я на верном пути. Я отпускаю педаль и вдруг чувствую, как куда-то качусь – не очень быстро, но крыльцо особняка неумолимо отдаляется. В первый момент от радостной ажитации аж дыхание спирает, но я тут же понимаю: надо срочно сообразить, как остановить машину, иначе я просто вмажусь в ворота! Я начинаю панически оглядываться, но от нервов идей немного. Что-то сделать с рычагом? Зажать педаль? Выдернуть ключ? Я пытаюсь куда-то повернуть руль – поразительно тугой, – чтобы избежать столкновения с забором. Автомобиль едва слушается. Мне вдруг кажется не такой уж плохой идеей кататься кругами по двору, пока доктор что-нибудь не предпримет, – рано или поздно ведь всё равно заметит. Или топливо кончится. Я давлю на какую-то педаль, но катафалк лишь делает резкий неприятный рывок, и я тут же её отпускаю.
Я помню странно приближающееся дерево, грохот и то, как инерция грубо и топорно – как Геркулес немейского льва палицей – прикладывает мою голову о руль и тут же откидывает назад. Лоб над бровями пронзает чем-то холодным, а затем я чувствую быстро приходящий жар, будто мозг вытащили из морозилки и тут же кинули в кипящую воду. Дыхание выбивает из груди, и я бессмысленно, безуспешно пытаюсь с сипом втянуть воздух сквозь сжатые зубы. Всё плывёт, кружится, уши пронзает из ниоткуда взявшийся звон. Я не могу ни на чём сфокусироваться и чувствую, как что-то липкое и тёплое заливает глаза. Я тяну дрожащие руки ко лбу и нащупываю рассечённую плоть. Рана мокрая и рыхлая. Смотрю на свои измазанные быстро темнеющей жидкостью пальцы. В голове комариным роем зудит паника, всплывают сами собой все вызубренные инструкции при травмах головы и их последствиях. А вдруг я так больше и не восстановлюсь? Вдруг у меня навсегда останутся проблемы с памятью или концентрацией? А вдруг надглазничный нерв повреждён или вообще гематома мозга?!
Не знаю, как долго я так сижу, пытаясь остановить кружащийся мир и угомонить неясный шум, но вдруг слышу, как открывается дверь. Я запоздало поворачиваюсь на звук и вижу белого как простыня доктора. На его руках всё ещё рабочие перчатки, будто он только что выбежал из операционной. Я слышу его нервное, поверхностное дыхание.
– Сколько пальцев? – Он показывает кисть.
– Три, – неуверенно отвечаю я, хотя вижу довольно отчётливо. Но я знаю, что так спрашивают для проверки сознания, а не зрения.
– Хорошо, – кивает он и, взяв меня на руки, вытаскивает из машины.
Мир вокруг опять качается, кожу лижет холодный мартовский воздух. Я оглядываюсь на катафалк: бампер весь скорёжило об ствол, крыло над колесом помялось. А мотор, похоже, сам заглох от удара. Вместе с болью к голове подступает и горячий стыд. И даже кажется, меня вот-вот стошнит, хотя и тошнить нечем.
Я чувствую укус шприца, а за ним – прохладу анестетика, отдающую горечью на корне языка. В голове всё ещё лёгкий туман, и вокруг ламп собираются призрачные ореолы, но по томографии всё в пределах нормы – насколько может быть при средней степени сотрясения. Потихоньку лоб будто исчезает, и это ощущение настолько мне в новинку, что очень хочется его потрогать, убедиться, что он всё ещё на месте.
– Я тебе пристёгиваться говорил? – невозмутимо спрашивает доктор.
Я опечаленно киваю, наблюдая за тем, как полукруглая хирургическая игла безжалостно приближается к коже.
– Не дёргайся. – Он придерживает моё лицо за виски. – Тебе зачем вообще машина была нужна?