– В город съездить, – сникаю я и айкаю, чувствуя, как металл входит в кожу чуть глубже анестезии.
– Зачем? – спрашивает он, сосредоточенно делая стежок. Каждое движение настолько отточено, что я сразу невольно думаю о том, сколько швов пришлось наложить ради подобного мастерства.
– Батон вам привезти, – и теперь, когда я говорю это вслух, затея кажется самой глупой идеей во Вселенной.
– Зачем мне батон? – Доктор сдержанно поднимает брови, обрезая нить.
Я молча повожу плечом. В сущности, я не знаю ничего о батонах, чтобы что-нибудь ответить. А ведь в моменте мысль казалась просто блестящей.
– Ну, вроде его к завтраку едят? – неуверенно предполагаю я.
– Сейчас обед, – тяжело вздыхает доктор, а я опять айкаю, чувствуя, как натягивается нить вместе с толщей эпидермиса.
На самом деле, это не столько больно, сколько неприятно.
– Ну вот и всё, – заканчивает доктор, откладывая инструменты. – У тебя всё быстро заживёт, недели хватит. Серьёзных повреждений мозга нет. – Он уверенно заклеивает мне лоб широким хирургическим пластырем. – Хорошо, что ты не человек.
Я осторожно щупаю мягкую подушечку поверх шва и пытаюсь почувствовать собственную кожу. Действительно, как будто вместо неё поверх черепушки натянут какой-то гуттаперчевый материал. Я перевожу взгляд на доктора. Не знаю даже, что такое я вижу в его взгляде, но раньше там точно этого не было.
– Как в следующий раз захочешь что-нибудь подобное выкинуть, не стесняйся уточнить у меня, насколько это опасно, – тускло просит он, стягивая перчатки.
– А если я захочу какой-нибудь сюрприз…
– Пока что обойдёмся без сюрпризов, – перебивает он. – Поверь, никакой мозг сотрясения не красят.
– А почему вы меня не поругали? – Я подхожу к доктору, когда он сверяет какие-то расчёты, периодически заглядывая в микроскоп.
– Давай точнее. Почему за что не поругал? – Он подкручивает диафрагму микроскопа.
Я на секунду задумываюсь. И правда, поводов за последние недели было хоть отбавляй.
– Ну… вот когда меня зашивали?
– А что я, по-твоему, должен был сказать? – Он чиркает что-то в тетрадь.
Я плюхаюсь на табурет на колёсиках и подкатываюсь ближе. Мне всё ещё тяжеловато привыкнуть к тому, как много мне теперь разрешено, и даже самого доктора я больше не боюсь так, как раньше. Если даже из-за разбитой машины он не злится, значит, всё измеряет какими-то другими категориями, не такими, какими Николай. Я почти лезу ему под руку, пытаясь углядеть на предметном стекле, что он рассматривает: на днях мне делали пункцию бедренной кости сразу в четырёх местах; должно быть, это и есть тот самый препарат.
– Не знаю, вам виднее, – пожимаю я плечами.