– Не могу сказать того же, но желаю вам удачи, – презрительно бросает старик и ковыляет к выходу.
– Позвольте проводить, – вежливо предлагает доктор.
В дверях гостиной Михаил Алексеевич раздражённо натягивает пальто на свои покатые плечи, нахлобучивает шляпу и злобно сверкает глазами.
– Хорошей дороги, – любезно желает доктор.
– И вам не хворать. – Главврач исчезает в коридоре.
Когда дверь за ним закрывается, я тихонечко покидаю своё укрытие и выползаю в вестибюль. На цыпочках прохожу к окну и выглядываю на слякотный заросший двор, откуда, чихая дымом выхлопной трубы, съезжает к воротам автомобиль.
– Сегодня не его день. – Смотря вслед красным огонькам фар, доктор хлопает меня по плечу.
– Почему?
Он щурится на пасмурный вечер за окном.
– Потому что долги надо возвращать.
Утро начинается как-то странно. Доктор суетится, бегает по всему дому, со второго этажа почти непрерывно слышен звон стационарного телефона, из открытого окна надрывно кричит клаксон. Я наблюдаю больше издали, потому что доктор лишь сильнее нервничает, если я лезу ему под руку с расспросами, пока он копается в каких-то бумагах и гневно рявкает в трубку. Всё бурчит мне: «Не сейчас, не сейчас!» Вижу, он не на шутку разъярён на того, с кем ругается по телефону. Наконец он наспех одевается, выбегает на улицу и садится в сигналящий снаружи автомобиль. Я спускаюсь на первый этаж и почти целый день провожу у окна, не сводя глаз с ворот. Отвлекаюсь лишь затем, чтобы взглянуть на часы. Время тянется изнуряюще медленно, не быстрее битума в знаменитом эксперименте.
Доктор возвращается только за полночь. Не говоря мне ни слова, он тяжело падает на диван, закрыв глаза рукой, и долго сидит так в полном молчании. Я, стараясь не издать ни звука, опускаюсь рядом на подлокотник. Слышно только, как тикают часы в гостиной. Наконец доктор отнимает ладонь от лица, и мы смотрим друг на друга.
– Что-то случилось? – тихо спрашиваю я, будто боясь спугнуть возникшую тишину.
– Ничего. – Он улыбается, но вымученно, не по-настоящему. – Иди спать.
Ночью я несколько раз просыпаюсь от звука разговоров и чужих, грузных шагов по коридору. Я заспанно поднимаюсь и пытаюсь подсмотреть, кто там с доктором, дёргаю дверь, но та вдруг оказывается заперта. Я хмурюсь, льну ухом к щели, но голосов больше не слышно. Тонкая полосочка света под дверью гаснет, скрипят петли в конце коридора, и всё затихает. Что-то происходит, и мне это не нравится.
Следующим утром я нервно сижу за уроками в палате, когда вдруг со двора прилетают громкие крики, перекатывающиеся друг от друга, как бильярдные шары. Я привычно подтаскиваю тумбочку к окну и открываю форточку. Несколько разномастных мужчин в грязных куртках грузят в катафалк ящики – деревянные и наглухо забитые, большие и, видно, тяжёлые, как гробы. А доктор ходит вдоль подъездной дорожки, дирижируя процессом и сетуя на неаккуратность грузчиков: «Там стекло! Прошу, это тонкие приборы!» В память просачиваются холодные образы минувшей зимы. Неужели доктор вновь покидает дом? А если он уедет, то у меня здесь не останется совсем никого! Полуторачасовые визиты Марии с тряпками, и всё? На что же это годится! Ну уж нет!
Я жадно прилипаю щекой к оконной решётке, пытаясь услышать хоть какие-то подробности.
– Мама вчера звонила из больницы, говорит, там такая суматоха… Фух. – Грузчик вытирает шею. – Главврач-то этой ночью умер.
– Да? От чего? – безразлично пыхтит второй, вкатывая тяжеленный ящик по помосту.
– Да кто этих медиков разберёт!