– Какая же чушь, – вдруг цыкает доктор, и я дёргаюсь от неожиданности. Он стоит прямо за моей спиной, сложив руки на груди, и тоже смотрит в экран.
– Почему? – Я поднимаю голову, отсюда мне почти не видно его лицо.
– Потому что нельзя определить с такой давностью точный срок утопления, – ворчит он с совершенно николаевскими интонациями и щёлкает кнопкой на какой-то коробочке.
Ничего себе! Всё меняется! До этого было лицо танатолога, а теперь за столом женщина быстро тараторит про курс валют. Щёлк – и вот уже несколько человек в винтажных нарядах разговаривают в парке. Я ошарашенно бегаю глазами между доктором и телевизором:
– Как вы это сделали?
– Пульт. – Он покачивает коробочку в пальцах, затем перекидывает мне. – Инфракрасное излучение, фотоприёмник. – Он указывает куда-то в угол экрана. – Переключает видеоканалы.
В дверь стучат, и доктор идёт забирать газету, а я принимаюсь испытывать пульт.
– Тут целых девять видеоканалов? – поражаюсь я.
– Больше, – мотает головой доктор. – Треугольные кнопки снизу.
Он садится в кресло недалеко от меня и погружается в чтение, а я всё щёлкаю клавишами. Десять, двадцать, тридцать. Да сколько же тут передач? И они все разные, и даже на разных языках! Я забираюсь в соседнее кресло. Тут ещё и движущиеся рисунки животных есть!
– А почему у нас дома не было телевизора? – возмущённо вскрикиваю я, широким жестом указывая на развесёлых зверей.
– Из рациональных побуждений, – не отрываясь от газеты, отвечает доктор. – Я хотел воспитать тебя в согласии с моими ценностями. Глупо было бы допускать не обладающее навыками критического анализа бессмертное существо до не фильтруемого мной потока информации. С твоей-то скоростью усвоения у тебя были все шансы увериться в любой чуши, и не всякая была бы мне полезна.
– Вот за что я вас уважаю, так это за то, что вы хотя бы перестали мне врать. – Я недовольно съезжаю глубже в кресло и слышу, как он усмехается:
– Справедливости ради, я тебе никогда не врал. И не буду. Но ты мне лучше скажи, ты пальто снять не хочешь?
И только сейчас я понимаю, отчего мне так жарко.
Вскоре доктор уходит в свою комнату. Я остаюсь в одиночестве и сижу у телевизора до поздней ночи, увлечённо впитывая всё, что пляшет на экране: там люди с оружием, далёкие страны, тарифы мобильной связи, исследователи непроходимых джунглей, недвижимость, космонавты и банки. Правда, я так и не понимаю, почему куски историй обрываются повторяющимися роликами и когда история успевает вернуться.
Но… среди всех людей в телевизоре нет ни одного, кто был бы похож на меня. Никого. Совсем. Не только те дети с пляжа не были сшиты из кусочков, но даже все эти десятки,
«Конечно, никого на меня похожего нет! Я же самое особенное существо в мире! Единственное в своём роде, мне надо этим гордиться! – одёргиваю я себя. – Зачем мне вообще желать быть обычным человеком? Пф! Вот ещё! Они все умрут, а я ещё долго буду жить, кто угодно хотел бы быть на моём месте». Но почему-то даже эти уговоры не могут угомонить горячей волны в груди.
Я просыпаюсь оттого, что телевизор выключается, и сонно поднимаю голову, понимая, что утренний свет бьёт в глаза сквозь занавески. Щека чешется, потому что полночи кожу колол ковёр. Я осоловело таращусь на доктора, чья тень разочарованно-грозной тучей нависает надо мной. Чувствую, что глаза и голова неприятно побаливают, будто лезвия трепана выпиливают свод.
– М-да, – бросает доктор, – хуже глупости греха не придумаешь. Иди умойся.