Счастливого дня пробуждения
– Он? Ты, может, не знаешь, что тогда было… Репрессировали – арестовали то есть. По «религиозному вопросу». Там же и погиб. Ещё раньше, до маминой смерти, когда я только поступил на учёбу. Но, конечно, он сделал всё, чтобы у него не осталось ни единого шанса выжить. – Доктор устало и обречённо вздыхает. – Не знаю, на что он рассчитывал, оставаясь в должности. Вероятно, надеялся, что Бог спасёт. – Его губы искривляются с печальной иронией.
– И неужели вас это не огорчило?
– Ну, почему же, огорчило. Погано это было. Но хотя бы закономерно. Не понимаю только, – на его лице появляется упрямое выражение, и он будто даже начинает злее водить валиком по стене, – он ведь умный был человек! Не слишком склонный к жалости, да, – но вдумчивый. Я от него ждал большего. Но он позволил отнять самое ценное, что только есть у человека, – отнять жизнь!
– И вы что, из-за отца так религию не любите? – пытаюсь понять я.
– А кто сказал, что не люблю? Нет, он стал причиной, по которой я так критически ко всему отношусь. Он научил меня думать. Вот, к примеру, знаешь, на что он обратил моё внимание? Что Бог – не только первый архитектор, скульптор, садовник и хирург, но ещё и первый лжец. Бог сказал, Адам и Ева умрут в тот же день, как вкусят плод познания. Но они не только не умерли, но и прожили долгую жизнь.
– Так, может, он имел в виду, что они потеряют бессмертие? – предполагаю я.
– Мх, – морщится доктор, – так бы и сказал тогда. Но они и не были бессмертны. И знаешь почему? Там ведь как говорится: «И сказал Господь: “Вот, человек стал как один из Нас”», – тут он имеет в виду себя, конечно. Бог вообще любил о себе во множественном числе говорить. Оттого ли, что он и есть Троица, оттого ли, что он вообще многоликая сущность, – про это я бы с тобой отдельно поговорил, но не сейчас. Так вот: «Человек стал как один из Нас, как имеющий способность познавать добро и зло, и теперь как бы он не простёр руки своей и не взял также от Древа Жизни, и не съел, и не стал жить вечно». То есть они не только были смертны, но и изгнали из Эдема их лишь затем, чтобы они – приблизившиеся к самому Богу в познании – ещё и не получили бессмертие, вкусив однажды и от Древа Жизни. Вот обретя его, люди бы точно стали богами, – самодовольно улыбается доктор.
И пока я вяло вожу кисточкой вдоль рамы, мне всё думается, что между сыном и отцом было больше общего, чем самому доктору хотелось бы верить. Они обладали умами учёных, а не христианского богослова и медика, они задавали вопросы больше, чем жалели. Просто каждый из них делал это как умел.
– А ведь, согласись, как странно, что, вкусив плод, первое, что поняли Ева и Адам, – что они нагие. Ведь нагота – никакое не зло, просто неудобство, – говорит доктор в другой раз. Он часто стал вспоминать религию, видимо, сами стены на него так действуют. – И стыд не зло, а лишь неприятное чувство. А всё оттого, что «плод познания добра и зла» не совсем корректный перевод. Правильнее было бы сказать не «добро и зло», а «что хорошо, что плохо». Вкусив плод, они просто получили внутренний ориентир. Потому-то Ева так легко послушалась змея: она понятия не имела, что этого можно не делать, всё принимала за чистую монету. И, только вкусив плод, Ева с Адамом смогли принимать собственные решения. И потому-то говорят, мол, плод дал людям свободу воли – они обрели систему координат, в которой могут двигаться.
Я лежу на ковре на спине, глядя в поднятую над головой книгу – одну из тех, что лежали тогда в сундуке, – кажется, нечто, называемое «Часослов», но не читаю, а просто бездумно листаю, смотря картинки. Редкие, какие-то грубые, некрасивые, больше похожие не на иллюстрации, а на чертежи. Солнечный луч перечёркивает мой живот и чуть касается вытянутой ноги сидящего в кресле доктора. По всему дому пахнет обойным клеем и свежим спилом, и этот дом уже не кажется мне ужасным.
– Знаешь, в Завете ведь и не сказано, что своим неповиновением Адам и Ева совершили грех, – продолжает доктор. – Это потом уже фантазёры назвали этот акт «грехопадением». Нет такого среди грехов, нет там непокорности.
Он ненадолго замолкает, глубоко и шумно вздыхает, прикрыв глаза, затем медленно цитирует:
– «И сказал змей жене: нет, вы не умрёте. Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло»… Познание! – посмеиваясь, азартно цедит он. – Скажу я тебе, какое знание он им дал! – Он прижимает кулак к губам и немного молчит, будто сам себя сдерживая, и, успокоившись, продолжает: – Видишь ли, человек – первое и единственное существо, что осознало неизбежность собственной смерти. А жизнь этого делать была не должна. Никогда не должна была знать, что сама умрёт, – вот что это за «плод познания». Вот что дало им ориентир и систему координат, вот что начало их подгонять. Оттого и живёт человек в вечной спешке и боли, которую вынужден скрывать, чтобы не сойти с ума. Смерть – это насилие, над личностью и над волей. Она не приходит вовремя и не щадит никого. Потому разум испытывает такую острую потребность в вымысле: невыносимо жить, каждую секунду осознавая, что ты умираешь. Вот люди и выдумывают всякое: религии, перерождения, душу и ещё чёрт-те что, – он безразлично машет рукой. – Придумывают каких угодно чудовищ, но ни одно не страшнее истины. Весь вымысел нацелен лишь на то, чтобы отвлечь мозг от правды, скрыть её и барахтаться дальше – есть, пить, творить, репродуцироваться, – только бы отсрочить и забыть неизбежное. И вроде кого ни спроси – все знают, что умрут. Знают, но
Глава 15
В готовой операционной доктор повесил нашу с ним и моей репейницей фотографию. И мне очень тепло оттого, что из всех вещей и документов из особняка он прихватил именно её. Старый амбар мы переоборудовали в свинарник, куда доктор теперь привозит животных: он тренирует меня преимущественно на свиньях как на самых физиологически близких к человеку млекопитающих; на них мы тестируем новоприобретённый аппарат искусственного кровообращения, снимаем кардиограммы, пробуем электроэнцефалограф, хоть и очень смешно и криво, и ИВЛ, и ультразвук, гоняемся за нашими удирающими подопытными по амбару. На них же мне предстоит учиться переносить мозг из одного организма в другой. Это, конечно, несколько осложняет мой путь как человеческого хирурга, но пациентов-людей нам, увы, не достать, и потому мне приходится учить избыточно много ветеринарии в эти месяцы. Чего стоят одни только свиные группы крови и индивидуальные реакции на медикаменты!
Как-то раз Катерина Павловна застала, как доктор тащил за собой сопротивляющуюся свинью в дом: «Зачем это вам свинья, Виктор Николаич?!» Он, уже вцепившись в ручку, ответил: «Новая пациентка». – «Но вы же патологоанатом!» – ужаснулась она, оседая на лавочку. «Если операция кончится плохо, обещаю вам шницель!»
Но, конечно, ни на какой шницель свинки у нас не идут. Доктор учит меня консервировать организмы и их части так, как он это делал с экспериментами в подвале – этот способ препятствует аутолизу и аммонификации[25] до тех пор, пока не подключат мозг и снова не запустят организм. Если надо, то мы и замораживаем их, – совсем как тех чукотских лягушек, которые способны с помощью синтезированных в печени глицерина и глюкозы сохранять клеточные мембраны целыми даже при отрицательной температуре тела.
До чего же это восхитительное чувство, когда после всех вмешательств мне удаётся впервые без какого-либо вреда остановить все процессы организма до фактической смерти и запустить вновь! «Из тебя получится отличный хирург», – вот что мне тогда сказал доктор! И вот так мы всех наших субъектов консервируем и оживляем снова, пока не добиваемся стопроцентной выживаемости и отсутствия побочных эффектов на нервную систему, чтобы без параличей, эпилепсии и судорог. Но ведь это молодые и сильные организмы, ожидаемо, что с ними нет проблем. Следующим шагом мне надо научиться трансплантировать здоровые органы взамен больных, чтобы они приживались без каких-либо трудностей.
Это такие хорошие дни: каждый несёт новое открытие. Марганцевые длинные вечера, спокойствие операционной, гудение ИВЛ, тиканье часов на стене и тихое жужжание быстрых реплик: «Разведи-ка ретрактор пошире», «Режь», «Смотри-ка, повезло на грыжу!», «А это от чего так?», «Внутрибрюшное давление». Будто передо мной ветвится капиллярная сетка глазного дна, и на каждом повороте ждёт новое знание.
Параллельно доктор продолжает работать над своим новым телом, порой привлекая меня. Чаще просто для ассистирования или наблюдения, но меня и это радует – с хряками, конечно, работать увлекательно, но с настоящими человеческими органами не сравнится.