Странно то, что, кажется, доктор торопится. Это не проявляется в его решениях или словах, но он явно нервничает. Как-то я нечаянно замечаю в щель его кабинета, как он суетливо что-то строчит за столом. Или делает быстрые звонки. Порой он подрывается в середине дня куда-то уехать. Работа с новым телом спорится – с нашим сумасшедшим режимом мы имеем все шансы пойти вперёд графика и закончить к зиме. Но видно, доктор разрывается между тем, чтобы скорее завершить работу, и тем, чтобы отточить мои навыки. А я думать о будущем даже не хочу.
– А вы ведь не взаправду мне тогда свободу дали? – как-то спрашиваю я, смотря на него поверх операционного поля. Мне давно хотелось об этом поговорить, но, кажется, я только сейчас нахожу в себе силы на этот разговор.
– «Не взаправду»? – Он поднимает на меня глаза, такие яркие в отражённом свете софита.
– Вы ведь знали, что я не уйду, – тараторю я, – вы не готовили меня к тому миру. Говорили, там всё не для меня. Знали, что я испугаюсь. И избавились от Флоренс и сорокового вперёд меня, потому что в одиночку мне бы духа не хватило…
Я слишком давно вынашиваю эти мысли, и теперь слова выливаются, как кровь из перерезанной аорты. Он откладывает щипцы на салфетку, долго смотрит на меня поверх маски.
– А если бы хватило? – Я тоже отрываюсь от работы. – Я ведь серьёзно. Что бы вы сделали?
– Ты и сейчас можешь уйти. – Он выглядит абсолютно спокойным.
– Ну конечно! – усмехаюсь я. – Не теперь. Но всё же что бы вы тогда сделали?
– Не знаю. Быть может, никогда бы больше не притронулся к работе, – пожимает он плечами.
– Серьёзно? – удивляюсь я: это не тот ответ, которого от него можно ждать.
– У кого бы не опустились руки, если бы на одно дело ушли десятки лет, и всё тщетно. Я понимал, что мне нужно создать не просто разумное существо, но кого-то, кому я смогу доверить свою жизнь. И если бы не получилось в последний раз… Не знаю, хватило ли бы у меня воли. – Кажется, ему тяжело даются эти слова. – Я устал.
– А почему не попросили Николая? Разве он не очевидный кандидат? – Я вытираю кусачки о салфетку и откладываю на столик.
– Коля, – морщится доктор. – Если с кем бы я и хотел провести вечность, то только не с ним.
– Это ещё почему?
– Не думал, что с собственным сыном не смогу общаться на равных. С его упорством он мог бы достичь чего угодно, но он прилепился как банный лист, даже не пытался искать собственный путь, ничем не интересовался
– Неужели вы его совсем не любили? – огорчаюсь я.
– Любил. Но лучше бы этого не делал, – прямолинейно говорит он. – И жаль, что мне не хватило мужества отослать его. Мне кажется, мы оба были бы счастливее, если бы я его вообще во всё это не втягивал. Знаешь, каждый родитель ведь хочет гордиться своим ребёнком. – Доктор переходит к окну, отсюда кажущемуся матовым белым прямоугольником, снимает перчатки. – Я хотел сына, а Николай преуспел лишь в том, чтобы быть инструментом. И… Не знаю, я чувствовал порой себя так, будто собственными руками лишил его будущего. Просто за то, что не отталкивал его, не научил принимать собственных решений. Но с другой стороны, – в чём моя вина? – раздражается он вдруг. – Я лишь занимался своей работой! Признаться, я такое облегчение почувствовал, когда он умер… – И тут голос его меняется: – А знаешь, может, и верно ты говоришь – я его не любил. Но не любил я не его, а себя в нём. Потому что Коля – вечное мне напоминание, что я сделал не так.
– Неужели… – щурюсь я, пока медленно до меня доходит осознание. – Так вы всё-таки могли его спасти?
– Не в тот момент, нет, – качает он головой. – Но довёл всё до того, чтобы не иметь этой возможности.
Я вскидываю брови – вот это признание! И перед кем? Перед существом, которое будет однажды решать его судьбу так же, как он решал чужие.