– Мы ведь поэтому спешим? – побелевшими губами спрашиваю я.
– Да.
Я прячу руки в карманы, резко отворачиваюсь и иду вперёд. Будто от холода поднимается дрожь, и я пытаюсь унять её, стиснув зубы. Быстро стынут на ледяном воздухе влажные дорожки на щеках.
Я смотрю на его новое тело, провожу ладонью по холодной и гладкой, словно полированное дерево, коже на предплечье, по чуть выступающим шрамам на запястье: мы хорошо поработали, швов почти не видно. И – удивительно – но нам даже удалось сделать его похожим на самого доктора. Что-то узнаётся в его чертах такое, что было на той семейной фотографии: прямой нос с небольшой горбинкой, треугольные скулы и высокий лоб. Но, конечно, это тело моложе. Лицо пока спокойное, неподвижное, гладкое. Будто изразцовая печь. Я представляю, как уже через десять с половиной часов он откроет глаза.
Мы всё же решили провести операцию раньше. И мне это кажется ужасной идеей. С самого утра на меня волнами накатывает парализующий страх и вместе с тем какое-то нервное предвкушение, от которого в груди будто вибрирует мотор и по лопаткам прокатываются ледяные струйки ужаса. Сегодня я буду держать его мозг в собственных ладонях, и только тонкий латекс перчаток будет разделять нас. В животе холодеет. Но мои руки совершенно спокойны, будто высечены из камня. Какими и должны быть руки настоящего хирурга.
Услышав, как за спиной отворяется дверь, я оглядываюсь. Это доктор. В хрусткой белой больничной пижаме и с бритой головой. Что-то щемит между рёбрами от такого странного и беззащитного его вида, словно льва наголо обрили. Мы одновременно бросаем короткий взгляд на часы. Шесть минут до начала.
Доктор опускается на кушетку, не поднимая взгляда от плитки пола. Его грудь вздымается неровно, мелко, как маятник на сломанных часах.
– Послушай-ка внимательно, что я сейчас скажу, – серьёзно начинает он, нарочно неторопливо и обстоятельно произнося каждое слово. – Я знаю, ты отличный хирург. Ты со всем справишься, и я тебе верю… Но мы должны быть готовы к любому исходу. И если случится так, что я не очнусь; если ты констатируешь смерть мозга, – он наконец поднимает на меня большие потемневшие глаза, словно глазницы черепа, – в моём кабинете на столе тебя будет ждать чёрная папка.
– Да что вы, – улыбаюсь я, но только губами. – Ничего такого не случится!
– Это хорошо, – легонько кивает он. – Хорошо, что ты так говоришь.
– Можно я всё же спрошу в последний раз? – Я опускаюсь перед ним, чтобы заглянуть в лицо, и впервые беру его руки в свои – тёплые, сухие, с выступающими костяшками-шарнирами. – Вы уверены, что сейчас…
– Да, – перебивает он, тяжело смотря на меня. – Да, совершенно уверен. Нельзя больше ждать. – Он звучно сглатывает, облизывает пересохшие губы.
Такое ощущение, будто мы оба хотим говорить о чём-то другом. Он смотрит на меня долго, неотрывно. И я тоже. Странный разговор.
– «Что стало совершенным, всё хочет умереть, что незрело, хочет жить», – цитирует он, глядя куда-то мимо моего лица, на плечо, и короткий смешок слетает с его губ. – Так, кажется? Выходит, сколько я прожил, а так к зрелости и не подошёл. Всё так же придумываю всякие глупости, лишь бы избежать неизбежного.
– Тогда всякая жизнь незрела. Никто не хочет умирать, – возражаю я. И вижу, как ему страшно.
– Совершенна только смерть, – глядя в пустоту перед собой, произносит доктор и вновь смотрит на меня. – Ну что ж… Чем бы ни закончилась эта операция, – твёрдо произносит он, – не бойся. Что бы ни произошло, это будет не твоя вина.
Я смеюсь невпопад и чувствую, что ещё чуть-чуть – и этот смех сорвётся, как с края крыши.
Я в нервном восторге меряю шагами комнату, по телу разливается приятная усталость. Пятнадцать часов работы… с минуты на минуту наркоз должен сойти. Я уже предвкушаю, как доктор очнётся, как увидит, насколько же мастерски была проведена краниотомия, насколько ровный каждый стежок! Да от такой техники ни шрамика не останется!
Ну же, ну же! Скорее! Я сверяюсь с часами. Я что, ошибаюсь в расчётах?.. Он должен был прийти в себя ещё восемь минут назад. Дозировка большевата? Я кидаю взгляд на мониторы: сердечный ритм в норме, насыщение кислородом в порядке, утечек нет… На всякий случай я дотрагиваюсь до лучевой артерии: ту-тук… ту-тук… ту-тук… Пятьдесят ударов в минуту, как по методичке. Жизненные показатели стандартны. И что же не так? Я сажусь на скамейку у стены и жду, нервно теребя пальцы, стучу ногой. Проходит десять минут. Двадцать. Тридцать. Время идёт так быстро и так медленно. Как тает лёд в трансплантационном контейнере.
По всему телу пробегает липкая холодная волна ужаса, сердце замирает: