Дежурный после полуночи

22
18
20
22
24
26
28
30

– До границы совсем немного осталось.

– Несколько часов, – кивнув, Николай посмотрел на уходящую к горизонту дорогу.

– Я всё повторял себе, что ещё долго, ещё далеко. Но вот мы уезжаем. А я ведь говорил, что лучше помру, чем оставлю родную землю.

– Рад, что ты поменял мнение.

– Не поменял, – музыкант повернул голову, уставившись исподлобья стеклянными глазами. – Я бы остался, если бы речь шла только обо мне. Но Даша… Заявила, что никуда не поедет без меня.

– Не обольщайся, мы бы всё равно тебя не оставили.

– Только посмотри, док… – Василий очертил лес и небо, провёл ладонью по ледяному асфальту, отряхивая налипший, подтаивающий снег. – Я оставляю всё. И какой в этом вообще смысл?

– Чтобы выжить.

– Жизнь ради жизни не стоит ничего. К тому же ты лучше всех понимаешь: наши шансы добраться настолько малы, что вполне сойдут за погрешность.

Николай усмехнулся, сдерживая накатившую боль в ногах: красные блямбы начали отслаиваться и на нижних конечностях.

– Ты сдал профессора. Знаешь, ему досталось.

– У меня со зрением проблем нет, видел.

– Зачем? Потому что он призывал всех уехать?

– Да, – после непродолжительной паузы мягко произнёс музыкант.

– Она настолько важна тебе? – Николай всмотрелся в по-прежнему совершенно безэмоциональное лицо собеседника. – Прости, но ведь никакой страны больше нет. Лишь выжженная, отравленная пустошь.

– Меня воспитывали воспринимать родину как вторую мать, док. Ты бы бросил тело матери после смерти? Хотя… Теперь, похоже, мёртвых налево и направо заведено бросать. И эта бесчеловечность – наше единственное наследство. – Василий до побелевших костяшек сдавил гриф, но быстро разжал пальцы, переводя опустошённый взгляд на прогоревшие чёрные угли. – Ты так удивлён моим отношением. Должно быть, думаешь, что я какой-то фанатик, с пеной у рта доказывающий, что мы всегда правы и вообще идеальны лишь по месту рождения? Вот только это ни черта не так! Я прекрасно знаю, кого взращивает наша необъятная. Дети всегда похожи на родителей, даже если отказываются признавать это, и здесь нет исключения – мы такие же, как наша общая мать. Жестокие и чёрствые, большие снаружи, но пустые внутри, – слух уловил ругательства и угрозы – музыкант мимолётно оглядел уже вовсю собачащихся между собой пленников. – Просто подумай, что в жизни видел наш обычный человек? Сплошная боль, сплошная смерть. Жизни, разменянные на высокопарные речи, хтонь, нищета и разруха. И тут всегда было так. Испокон веков. Какими ещё мы можем рождаться? – Василий поудобнее перехватил гитару и дрожащей рукой ударил по струнам. – Девиз наших людей. Извечный вопрос. Почему ты вместе с танком не сгорел? – Непродолжительные ноты стихли, вновь уступая место отдалённой ругани, перебиваемой лишь треском заведённых двигателей. – Но это всё ещё наш дом, и я не могу просто закрыть глаза, поменять сердце и безразлично бросить старое гнить в сыром поле! А теперь вынужден. Ради тупого призрачного шанса просуществовать немного дольше!

Николай молчал, не находя ни единого слова. Да их и не могло быть. Вдруг тело сложило напополам резкой болью, а поднимающийся по горлу липкий комок рвоты практически перекрыл воздух. В глазах протянувшего бутылку воды музыканта сверкнула жалость:

– Ты всё больше походишь на скопытившегося, честно говоря. Как твоё самочувствие вообще? Эти бесконечные капельницы хоть немного помогают?

– Не особо. Да и не помогут, судя по всему, – Николай рефлекторно огляделся, не заметив, как такие страшные слова легко и обыденно вылетели наружу. – Только не болтай!

Василий понимающе кивнул. Следующие минуты прошли в истошных попытках привести дыхание и сердцебиение в норму. Лесные собиратели всё ещё не вернулись – из ведущего грузовика раздались более настойчивые и продолжительные гудки.