От его прикосновения слова замерли у меня на губах.
– Ч-что это за слова? Как ты меня назвал?
Он убрал руку и шагнул назад, будто только сейчас понял, что прикоснулся ко мне. Тряхнул головой, словно пытаясь прояснить мысли, затем посмотрел вниз. Но прежде, чем он опустил глаза, я успела заметить в них смущение, печаль, тоску… одиночество человека, чей настоящий дом далеко, чьи жена и дети умерли давным-давно, чью постель давно не согревала женщина, а в сердце живет одна работа и долгое-долгое время не было места никому, пока за день до сбора кукурузы он не взял на руки маленького пухленького мальчишку. Передо мной было лицо человека, смертельно истосковавшегося по нежности.
Я понимала его чувства. Вероятно, больше других… эту боль, эту сосущую пустоту утраты… Муж, дети, их больше нет рядом… Шрам, невидимый, но непрерывно саднящий. Меня и похоронят с ним. Знакома мне была и тоска, которая порой сводила с ума, одиночество и тоска… по ласковому слову, нежному прикосновению.
– Я… я… Я говорил… – Когда он снова посмотрел на меня, я не отвела взгляд. – Называл тебя «сердце мое».
Младенцы спят сном праведников. Они еще слишком мало прожили, чтобы о чем-то горевать. Александр спал даже слаще. Долли говорила – как убитый, и это была правда. Прежде всякий раз, когда над долиной грохотали раскаты грома, молнии сверкали в темноте, словно мимолетные вспышки солнца, завывал ветер, принося с собой бурю не слабее свирепого шторма, я, не находя себе места от страха, подбегала к колыбели, хватала мальчика, укладывала рядом с собой на кровать и тряслась, потому что вокруг разверзался ад розоволицых. Казалось, боги разгневались и послали великанов уничтожить людишек молниями, слепящими лучами и порывами ветра, которые валили деревья. Я глаз не могла сомкнуть, пока буря не стихала, а Александр спокойно спал все это время.
Поэтому и бурю, пришедшую в долину из-за хребта, из-за которой у меня разболелась голова, и ту, что разразилась только для нас с Маккалохом, малыш проспал как сурок.
Шотландец взял мою руку и, поднеся к губам, поцеловал в ладонь.
– Я… Давненько я этого не делал. – Его низкий, мягко взрыкивающий голос был едва слышен из-за стука дождя по крыше. Я сжала его руку и принялась тянуть к себе, пока не ощутила его тело рядом со своим. Я тоже давно этого не делала.
Пожалуй, здесь я остановлюсь. Закрою рот. Поморгаю глазами на солнце. И больше не скажу ни слова о… нем. О Маккалохе.
Забыла? Кто меня спрашивает? Забыла, как было с ним? С Маккалохом? Забыла, как нежен он был, как смотрел на меня, словно я… как прикоснулся к моему плечу, будто прежде не дотрагивался до женщины? Как я тянулась к нему…
Нет, я не забыла. И никогда не забуду. Когда-нибудь мои глаза полностью скроет пелена, память – затуманится, но не вся. И только не эти воспоминания.
Их я бережно храню, храню для себя. Они теперь только мои. Сокровища моей души укрыты от чужих глаз, как золото Цезаря, где бы оно ни находилось. И о них я не стану рассказывать молодежи, своим детям, своим внукам. Эти драгоценные воспоминания не для них. Не принадлежат им.
Ну, что сказать. С ним, с Маккалохом, все случилось именно так, как говорила Мари Катрин, много лет назад. Она почти слово в слово предрекла, что я буду думать и чувствовать, как ощущать мужское тело, сильное, теплое и мягкое, рядом с моим. Та девочка, которой я была, слушала, но не понимала. Слышала, но всячески отталкивала слова Мари. В двенадцать лет кажется, будто постигла всю подноготную жизни, но на самом деле не знаешь ничего.
– Никогда! – завопила я. –
Мари Катрин улыбнулась, приложила ладонь к моей щеке и смахнула слезы, которые там обнаружила.
–
– Нет, не хочу… Больше ни один ко мне не прикоснется! Никогда! – крикнула я в ответ, от гнева у меня перехватило горло. Из мужских прикосновений я тогда знала лишь хватку человека, который сцапал меня, жестоко, грубо использовал, а потом, сильно ударив по затылку, толкнул на булыжник, разбив мне губу. Удивительно, как Цезарь не заметил черно-фиолетовые синяки и припухлость на моем лбу. Он ведь так хорошо всё примечал: подозрительно раздувшийся карман, бегающие глаза, выражение лица собеседника, когда прикидывал, честен тот или хочет обмануть. А свидетельства моего позора не увидел. Я постаралась всё забыть, пока…
– Послушай меня, малышка Мэри, – сказала мне Мари Катрин. – И учти, я говорю тебе чистую правду. Может, это и не называется любовью, но… если появляется мужчина, который хорошо к тебе относится, который слушает и признает твои слова и твою мудрость, касается тебя сдержанно и нежно, прими его. Неважно, на каком языке он говорит, богат или беден, какое положение занимает. Не беспокойся ни о чем таком. Принимай нежность и заботу там, где найдешь. И знай, что иногда она проявляется в очень странной, непривычной форме. Но… – И Мари Катрин изящно провела рукой по своему телу. – Тело не имеет никакого значения. Важно то, что на душе.
Она и в самом деле говорила правду. В глазах шотландца мелькнула искорка неуверенности, будто ему что-то мешало, заставляло остановиться. Я прижала ладонь к его щеке. Его жесткая борода терлась о мою руку.
ebooksa