Десять жизней Мариам

«Вот и смерть моя пришла», – подумала я, прежде чем на глаза упало черное небо и свет померк.

Сейчас-то я знаю, что после потери сознания чувства возвращаются по одному. И первым восстанавливается слух. Придя в себя – а то, конечно же, был лишь обморок, – я не ощущала ни боли, ни тошноты, ни даже тяжести собственного тела. Слышала лишь свое дыхание, грудь наполнилась, а затем опустела, из ноздрей вырвался тихий свист воздуха. Ноги провалились в матрас, а голова откинулась на подушку. Над ухом жужжали голоса, один знакомый, другой нет.

– Elle n’est sais pas. Она не знает. – Цезарь.

– Нет. Не думаю.

Женщина.

– …Это сделал…

– Qui est[24]…

– …Rien[25]. Такая юная, такая малышка. La pauvre jeune fille[26].

– Я найду того, кто это сделал, и…

– Enfin![27] Она тебя услышит! Calmez[28].

– Она будет жить?

– Да.

– А ребенок?

Их голоса были слышны ясно, а вот смысл речей ускользал… смесь моих снов, звуков, языков. Португальский и фон, эдо и фула, арабский, французский и английский языки переплетались друг с другом. Мой разум изо всех сил пытался распутать слова и фразы. «Она»… Это обо мне? Я заболела, но буду жить. Так сказала женщина. Цезарь найдет… убьет… кого-то. Кого? Почему? А еще какой-то младенец, но детского плача не слышно. Женщина сказала, что он не жил или не выжил. Ах да! Это ведь знахарка, как ее, Мари Катрин. Мы же с ней так и не познакомились. Но она ведь целительница и повитуха. Вот почему Цезарь спросил о ребенке. Женщина говорила на французском, мешая его с языком, которого я раньше не слышала.

– Убирайся. Это женское дело, – авторитетно заявила она. – Я позову, если понадобишься.

Живот пронзила боль. Я резко пришла в себя, задыхаясь. Попыталась сесть, но не смогла. Кто-то… женщина? Да, к руке нежно прикоснулась мягкая ткань, а нос обласкал слабый аромат специй и цветов. Я открыла глаза, но увидела не лицо, а лишь желтовато-смуглое пятно. Женщина положила ладонь мне на лоб, затем кончиком пальца коснулась моей щеки, бормоча ласковые слова на непонятном языке: не на французском, не на эдо, не на португальском, даже не на наречии, которое я слышала от родившихся на Ямайке. Голос у нее был низкий, спокойный и мелодичный, как у моей матери. Я уже засыпала, когда вдруг почувствовала давление в животе и новый укол боли. Вскрикнула и открыла глаза.

– Ага, пришла в себя. Хорошо.

На мгновение передо мной возникло мамино лицо, ее темные глаза, взгляд, одновременно пронзавший мудростью и согревающий любовью. Затем оно сменилось лицом другой женщины, одной из моих двоюродных бабушек, которая у себя в деревне тоже была знахаркой. Постепенно мой взгляд сфокусировался.

Я не встречала женщин, похожих на эту. Она была метиской или, может, креолкой, с темно-коричневой кожей и черными миндалевидными глазами, как у моей матери, на голове тюрбан из белой ткани. Женщина улыбнулась, затем потрогала мне лоб тыльной стороной ладони.

– Ты поправляешься. Лихорадки уже нет. Прости, что сделала тебе больно, – и она глянула вниз, туда, я держалась рукой за живот. – Нужно было убедиться, что матка очистилась сама. Savez? [29] – Она нахмурилась, словно сама пыталась понять, дошло ли до меня. Повторила свой вопрос по-португальски, затем по-английски. – Понимаешь?