– Мы не разошлись. Мы не разводились.
– Но мама со мной ушла. Она тебя оставила.
– Нет.
– Тогда, значит, ты нас оставил, но какая разница? Для меня это одно и то же.
– Нет.
– Как же нет? – Я уже теряла терпение. И злилась. По прошествии четырнадцати лет он даже не может объяснить своей почти взрослой дочери, что произошло между ним и моей матерью? Или он вообще не принимает меня всерьёз. Худшее, что можно сделать шестнадцатилетнему человеку, – это не принимать его всерьёз. Внутри себя я уже загружала в ракетную пусковую установку тонны испепеляющего вещества. Готовая испустить это адское инферно девичьей ярости.
– Я вас не оставлял, мама меня не оставляла. Правда такова: мы никогда не были вместе.
Я не поняла ни слова. Как же так: ведь была их тогдашняя пионерия, посвящение в зрелость, большая любовь, беременность, бегство и потом в какой-то момент расставание. Она ушла с Хейко, он ушёл один. И всё это, оказывается, неправда?
– Мы с твоей матерью были всего лишь друзьями. К сожалению. – Он робко улыбнулся.
– А как же Плитвице-88? И та фотография?
Это очень трудно, почти невозможно – удержать каждый обломок чашки, которая только что разбилась. И так же было с моими чувствами. Всё бесконтрольно разлеталось в стороны.
– Я тебе объясню, – спокойно сказал Рональд Папен. – Ты уже достаточно взрослая, чтобы узнать это. Я считаю, ты очень взрослая девочка.
Такого мне ещё никто никогда не говорил. Несмотря на то что я совсем запуталась, этот комплимент смогла принять. Я кивнула. Может быть, так оно и есть. За эти каникулы мне приходилось брать ответственность на себя и укрощать свои потребности. Я не старалась нарочно, я просто действовала так, как того требовала ситуация. Это была скорее тренировка в выживании, чем моё желание. Я ждала, что Папен сменит тему. Но этого, к моему удивлению, не случилось. Мой отец решил вознаградить мою зрелость своей честностью.
– Твоя мать – женщина моей жизни. Но парой мы не были никогда. Это всегда был Хейко. С самого начала.
И отец стал рассказывать, как всё разыгрывалось тогда, в последние месяцы ГДР. В Белице и в Австрии. И как так получилось, что я теперь сидела с ним в Мюльхайме на берегу Рура. Пока он рассказывал, я смотрела то на другой берег, то на его пальцы, которые обдирали и потирали ветку. Он старался не смотреть на меня, а если и поглядывал, то лишь для того, чтобы убедиться, что я всё понимаю. Тогда я осторожно кивала. И действительно понимала каждое слово. Я слушала внимательно, потому что у меня было такое чувство, будто сейчас – важнейший момент моей жизни.
Каждый человек хочет знать, откуда он. Откуда все его плохие качества и почему он с ними так легко мирится. В каждой семье бытует выражение: ты прямо как твой отец. Или: вот такой же взгляд и у твоей матери. Я же никогда не слышала таких выражений, потому что в нашей семье Рональд Папен никогда не упоминался. У меня не было ни деда, ни бабки, не было дядьёв, которые враждовали бы со своим братом, и не было кузин, которые слегка заикались бы, как многие в семье. И когда сейчас Рональд Папен рассказывал о себе, он рассказывал одновременно и обо мне, и обо всём, что было во мне заложено.
Но он, казалось, не находил правильных слов. Я была уверена, что в те одинокие годы, мотаясь по Рурскому бассейну, он часто размышлял об этом моменте. И я думаю, что он миллион раз сам себе рассказывал эту историю. Но теперь, когда пришлось рассказывать её единственному человеку, которого она касалась, у него отказал голос. Он тряхнул головой. И наконец начал.
– Мы с Хейко выросли в Белице. Ты знаешь, где это?
Я отрицательно помотала головой.
– Это недалеко от Берлина, к юго-западу от него. Берлин вон там. В паре сотен километров отсюда. – Он показал на восток и улыбнулся. – Тогда это была ГДР, я там вырос.