– И мы снова стали встречаться втроём. Это было ошибкой. Мне следовало бы держаться от них подальше. Когда-нибудь я бы познакомился с другой девочкой, а ГДР рухнула и без того. Но ведь этого никто не мог знать. Как бы то ни было, мы опять стали командой троих. Но как раньше уже не было. Сюзанна и Хейко прилагали усилия, но я, конечно, чувствовал, что я у них как запасной поршень в паровой машине. Я не знал, куда деваться. И я терпел сколько мог.
– Сколько лет тебе тогда было?
– Как тебе теперь. И это длилось добрых четыре года. Мы постепенно повзрослели. И наша страна была при смерти. Сперва пришёл Горбачёв и демонтировал атомное оружие. Он делал это не потому, что был такой уж большой пацифист, а потому, что Варшавский договор экономически погиб из-за гонки вооружений. Мы просто потерпели крах.
И это заметили люди в ГДР. Мой отец рассказывал, что люди были буквально обобраны государством. Что Штази грабило посылки с Запада, в которых предполагало подарки для бедных родственников на Востоке; что стояли бесконечные очереди, если «выбрасывали» апельсины. Правда, люди пока что не могли представить себе гибель целой страны, к тому же руководство непрерывно объясняло, что нас ждут золотые годы. Но хотя бы перемены были мыслимы, с тех пор как генеральный секретарь Горбачёв публично заговорил о перестройке. Он прекратил войну в Афганистане, предложил одностороннее разоружение Советского Союза.
Осенью 1988 года обозначился конец Варшавского договора, в Польше правительство вело переговоры с оппозицией, в Венгрии премьер-министр ушёл в отставку после тридцати с лишним лет правления. Но в ГДР государство ещё пыталось одержать верх над нервными трудящимися. Для этого требовалось как можно больше знать о людях.
– Ровно за год до падения Стены ко мне пришёл Хейко и рассказал, что с ним говорил человек из Штази, то есть из тайной полиции. Это было в сентябре 1988 года. Через пару недель после нашего совместного отпуска в Плитвице. Это были каникулы. Тогда и был сделан тот снимок. Фотографировал нас Хейко.
– Вы были там втроём?
– Да, в палаточном лагере. С двумя палатками. В одной ночевал я, в другой Хейко с твоей мамой. И когда мы вернулись, с Хейко и заговорил тот человек из Штази.
– Чего он от него хотел?
– Хейко должен был рассказать ему всё обо мне и моих родителях. Они считались политически неблагонадёжными. И эти люди из тайной полиции, наверное, думали, что Хейко можно подкупить какими-нибудь благами. Но он только посмеялся над этим. «Ты только представь себе, я должен что-нибудь выдумать о тебе и твоих родителях, чтобы упечь вас в тюрьму. А за это я получу автомобиль „трабант“ и десять кило гуляша». – И он прохаживался по комнате, пародируя министра госбезопасности Эриха Мильке. Мы смеялись до упаду. Для Хейко это было совершенно абсурдным представлением – предать меня. «Я должен был сделать врагом государства не кого-нибудь, а именно тебя», – веселился он и сказал, что скорее умер бы, чем предал меня. Он упал на пол, извивался там как рыба на суше и делал вид, что умер. Я швырнул ему в голову подушку, а потом мы курили и слушали музыку.
– И потом?
– Потом я сделал это с ним.
– Что ты сделал с ним?
– Донёс на Хейко.
– В Штази?
– Да. Именно.
Сегодня я знаю: это и было то место в рассказе, от которого он так долго уклонялся. Это и было то белое пятно в его жизни, рубец его существования, исток непреходящего чувства вины и позора, который сделал его немым. Причина пятнадцати лет безмолвия по отношению ко мне. По крайней мере до этого момента.
– Как это случилось?
– Я больше не мог этого выдержать. Примерно в то же время, как объявился этот человек из Штази, Хейко и Сюзанна начали вести разговоры о том, что они сделают, если гласность и перестройка по-настоящему завладеют этой страной. И мне стало ясно, что тогда они сбегут. Куда-нибудь, может, даже и не на Запад, но просто прочь отсюда. Я знал, что тогда у них больше не останется места для меня. Может, они создадут семью, откроют отель для художников. Но именно вдвоём. Не втроём. Они всё чаще заговаривали об этом, и меня охватила паника. Я бы ещё долго мирился с жизнью третьего лишнего в этих отношениях, что само по себе уже было достаточно безумно. Я любил Сюзанну так сильно, что стерпелся бы с этой ролью. По крайней мере, я так думал, я был ещё юный. И Хейко я любил тоже. Есть такая форма любви, в которой ты можешь сказать: я так тебя люблю, что отпускаю тебя. Но перспектива – после той жертвы, которую я принёс, остаться здесь в качестве отстёгнутой деревянной ноги – сводила меня с ума. И кроме того, эти двое больше не придерживались нашей договорённости. Насчёт того, чтобы не целоваться. Они беспрерывно тискались у меня на глазах.
Ему было неприятно говорить об этом. У меня даже было такое чувство, что я сижу тут и разговариваю со своим ровесником. Мой отец вдруг стал девятнадцатилетним, несчастливо влюблённым и пребывающим в отчаянии, потому что не знал, куда ему деваться.