Сперва Папен измерил маркизу, потом просверлил соответствующие отверстия, вбил дюбели, потом привинтил и натянул блок. Ему не требовалась помощь, и я думала, что он мог бы всё это проделать и на одной ноге, и во сне. Правда, был один напряжённый момент, когда он с большой осторожностью вставлял в держатель болт толщиной с палец, а потом специальным инструментом медленно его затягивал. При этом казалось, что проводится тончайшая операция, при которой можно сделать неверный роковой шаг. И действительно потом оказалось, что вся судьба моего отца зависела от этого толстого дурацкого болта.
Мы поехали в «Акрополис», я получила колбаску с цыганским соусом и картошку фри с подливкой, а также тёплую фанту, потом мы поехали в Мюльхайм к семье Зоргалла, которая тоже радовалась появлению «Мумбая» и не меньше тому обстоятельству, что мой отец всё ещё не арестован властями. Зоргаллы были настроены критически по отношению к правительству и исходили из того, что государство охотится за всеми гражданами, которые подозрительно вели себя или высказывались.
Эту супружескую пару, кстати, людей с высшим образованием, мы заверили, что скоро будут изменения в налоговой оценке маркиз. Поскольку маркизы являются предметом роскоши, но по недосмотру надзорных органов их владельцы освобождены от налога на роскошь. И это обстоятельство действующее правительство хочет изменить, обложить маркизы жёстким налогом и подвергать аресту всякого, кто осмелится обеспечивать людей маркизами в обход этого правила. И только уже установленные маркизы будут защищены от этого налога. И мы торопимся продать побольше, пока люди могут оплатить стоимость процесса моему отцу, этому порядочному внепарламентскому дарителю тени.
– Venceremos![4] – крикнул Зоргалла, вскинув вверх кулак, после чего подписал договор приобретения «Мумбая».
И на их балконе отец выполнил свою рутинную работу – замер, сверление, прикладывание, привинчивание и натяжка. И снова хирургическое обхождение с тем толстым болтом. Папен выглядел при этом как сапёр, обезвреживающий мину. Я очень любила его за эту внимательность и как минимум так же за непостижимо дружелюбную, общительную и тем не менее сдержанную манеру взаимодействовать с людьми. Хотя он и впаривал им ложь, что, кажется, не составляло для него большой проблемы. Ведь что-то же он давал им при этом, причём не только полотно ужасной расцветки и старомодную механику, включая барочного вида металлический ворот, похожий на вертел времён Людовика XIV.
Эти люди получали к тому же его самого. Он дарил им своё время, внимание, дружелюбие и самоотдачу, с какой продавал свои маркизы. Никогда мне это не было так ясно, как в тот последний день. Рональд Папен был подарком человечеству. Пусть лишь немногие из его клиентов понимали это, не говоря уже о тех, кто захлопнул дверь у него перед носом. То, что встретить его было счастьем, что это представляло собой одну из самых приятных встреч в их жизни, непросто было увидеть, потому что за этим коммивояжёрским бизнесом закрепилась дурная слава. Сейчас больше нет этих торговцев – ни продавцов мёда, ни точильщиков ножей, что разъезжают на дребезжащих авто и предлагают свои товары и услуги. Они всегда вызывали подозрения. Не беспочвенные, конечно, – но не всегда.
Может быть, человек, продающий дуршлаг для макарон, шинковку для овощей или центрифугу для салата прямо у ваших дверей, предлагал продукцию и не лучшего качества. Но намерения продавцов были кристальны. У Рональда Папена можно было покупать без сомнений, за небольшие деньги и с пожизненной гарантией, которая, к сожалению, лишала его бизнес-идею всякого шанса на успех.
Позднее, когда у меня была уже своя квартира, нет, даже раньше, я с тех пор всегда поджидала у своей двери кого-то вроде него. Я надеялась, что явится такой же дружелюбный Папен и захочет продать мне гриль. Или согревающее одеяло, набор стаканов или стремянку длиной в шесть метров. Но таких бизнесов, пожалуй, больше не осталось. По крайней мере, никто не звонит в дверь. Или звонят, когда меня нет дома. Ведь я при моей профессии мало бываю дома.
Мой отец, возможно, был одним из последних в своём роде, и даже если его работа была сущим самонаказанием, он предавался ей с радостью и смирением, которые можно объяснить, только если понимаешь, что значит принять на себя заслуженное наказание. Это означает при некоторых условиях – сделать его своей жизненной задачей. Нести это наказание становится профессией. И почему бы тогда не исполнять её с радостью?
В Мюльхайме было так жарко, что асфальт чуть ли не прилипал к подошвам. Мы шли к его раскалённому «субару», этой ожидаемо вонючей куче из железа, мягких сидений и липких смазочных масел. Мы садились внутрь, и из нас вышибало дух вон. Как будто мы израсходовали уже весь кислород, отведённый мне на шесть недель.
– И куда теперь? – спрашивал Папен, запуская мотор. – В «Венецию»? – добавлял так, будто издавал призывный клич к пиру.
– Пока нет, – говорила я, потому что не хотела, чтобы это кончалось. Я пока не хотела возвращаться в свою прежнюю роль, в функцию чёрной овцы, в мою жизнь в качестве Ким. Я хотела ещё немного побыть дочерью Папена. И я не хотела домой, не вызнав как следует, кем он, собственно, был. Поскольку как он ни избегал этого, но в минувшие шесть недель он сделался центральной темой в моей жизни. Он больше не казался мне смутным или хотя бы не казался больше таким уж размытым. Это сделало меня увереннее. Я смотрела на него и хотела ясности. Теперь я могла выдержать это лобовое столкновение, потому что мне уезжать через несколько часов. И теперь решалось, кем мы останемся друг для друга на потом. Решалось сейчас.
– Папа, я хочу сперва узнать у тебя кое-что.
– А что, за мороженым мы не можем это обсудить?
– Это слишком много для одного мороженого.
– Неслыханное дело.
Он поехал, мы миновали Менденский мост. Когда он нашёл парковку, мы молча побрели к берегу Рура, и там он снял ботинки и носки. С нашего места открывался великолепный вид на ступенчатый дом на другом берегу. Классическая ситуация с балконами. Частично не укомплектованы, большой потенциал. Я по сей день привычно обращаю на это внимание, куда бы я ни пришла.
Он молчал и ждал, когда я озвучу свой вопрос. Я думаю, он всегда его ждал и был рад, что это откладывалось до последнего. В руке у него была веточка, он обмахивался ею. Солнце пекло его немыслимые волосы.
– Почему вы тогда разошлись с мамой?
Он ответил быстро: