Он рассказывал мне о детстве в Белице. Как там жили люди, в той системе, что хотя и являлась своего рода диктатурой, но была надёжной и очень хорошо организованной. Нельзя было поехать куда угодно, но никто и не голодал. Приблизительно то же я знала из своей школы: в центре ГДР находился Берлин, а вокруг него господствовало зло в образе осси в серых одеждах и русских, которые только того и хотели, что взорвать нас, капиталистов. Мой отец постарался изобразить обстоятельства несколько дифференцированнее. Всё же там была его родина.
– Ты всегда чётко осознавал себя гражданином ГДР, – сказал он. – Это было не так, как здесь, на западе. Всегда упоминалось о различиях между формами государства и о том, что при социализме гораздо лучше, чем в ФРГ. При этом большинству людей было ясно, что мы живём в неудачной стране. Надо было как-то приспосабливаться. Но всегда находились люди, которые маршировали не в ногу. Например, Хейко и я.
Они росли в Белице, в районе Фихтенвальд. Мои дед и бабушка, которых я не знала, были врачи, оба работали в больницах Белица. А отец Хейко был ремесленник. Единоличник.
– Это важно. В ГДР не всё шло через общенародные предприятия. Так только считалось. Были и самостоятельные граждане. Хотя они и не владели крупными предприятиями. Но они были. Владели кто книжным магазином, кто парикмахерским салоном, кто столярной мастерской. В принципе частные предприниматели. И Эрнст Микулла был таким частником. Ремесленником. Такие люди всегда были под подозрением у государства.
Рональд Папен объяснил мне, как обстояли в ГДР дела с индивидуальными предпринимателями. Их постоянно подвергали проверкам, где только можно. Хотя и не было закона, по которому государство могло присвоить такое предприятие, но в семидесятые годы правительственные инстанции начали прессовать немногих частных владельцев. Те должны были платить повышенные налоги, не получали кредиты, постоянно находились под угрозой и притеснялись до тех пор, пока не сдадутся и не примкнут к какому-нибудь производственному объединению ремесленников, ПОР. В эти ПОРы они передавали свои инструменты, своих специалистов и рабочую силу и после этого уже не должны были отчитываться. Таким образом государство контролировало своих граждан во всём, вплоть до образа жизни – например, даже в починке засорённого унитаза. И лишь немногие граждане противостояли этому аппарату.
Эрнст Микулла был одним из таких. Если ему требовалась черепица для починки крыши, он либо искал её долго и упорно, либо так же долго ждал поставки, потому что общенародные предприятия снабжались в первую очередь. Наёмных служащих он не мог себе позволить, да никто и не хотел у него работать, потому что он, в отличие от ПОР, не мог оплачивать им отпуска и праздники. А кто давал ему заказы, тот мог не сомневаться, что попадёт в поле зрения Штази[5], госбезопасности, и в очереди на покупку автомобиля он простоит дольше большинства остальных. А что такое ремесленник без машины: так работать практически невозможно. Эрнст Микулла платил к тому же налог больше девяноста процентов и при этом далеко не процветал. И тем не менее он не шёл на сотрудничество с властями. Даже когда его совсем зажали. И его сын Хейко тоже нет.
Мой отец говорил о Микулла и их сыне с большим уважением.
– Хейко держался мужественно. Ему палец в рот не клади. Для него это государство, вся эта система была врагом, с которым он не хотел считаться. И при этом он был отовсюду исключён. Хейко не мог попасть в сборную по футболу, хотя играл лучше других. Он получал плохие отметки, его оскорбляли, но если спросить, страдал ли он от этого, он отвечал что-нибудь вроде: «От них похвала была бы самым большим моим поражением». Вся семья Микулла была под постоянной слежкой и с вечными неприятностями. И дружить с Хейко было вообще не сахар.
– И почему тогда ты с ним дружил? – спросила я.
Мой отец сперва посмотрел на свою ветку, которую уже полностью ободрал от кожицы, отбросил её, вытер пальцы и сцепил их.
– Я им восхищался. Он был весёлый. Дружить с ним означало, что с нами всегда будет происходить что-нибудь волнующее. Мы что-нибудь добывали. Организовали электрический кабель для его отца. Или обменивали черепицу на цемент. Мы слушали музыку, курили и представляли себе, как бы мы жили на Западе. Хейко сам был воплощённым антипроектом ГДР. Если у меня был выбор – провести полдня в Союзе немецкой молодёжи за просмотром обучающих фильмов из Советского Союза или прогуляться с Хейко по нашему Фихтенвальду, я без колебаний выбирал второе. Хотя это и делало меня аутсайдером. Да я и без того уже был им. Только иначе, чем он. И я думал, поэтому он и относился ко мне хорошо. Я ведь тоже не подходил той системе.
То, что мой отец и взрослый был аутсайдером, я видела своими глазами. У меня даже было впечатление, что он эту роль культивирует. Но я бы не подумала, что он делает это с самого детства. А было именно так. Только связано это было не с ним самим, а с его родителями. Как врачи они были совершенно необходимы в государстве рабочих и крестьян, но не пользовались никакими привилегиями. Наоборот, на супружескую пару Папен поглядывали даже свысока, потому что они ничего не производили. Если бы выращивали белицкую спаржу, к ним бы, наверное, относились лучше. Но они работали в белицких лечебных учреждениях, где лечились высокие партийные функционеры, полагаясь на их профессиональные знания. Если в стенах клиники они играли важную роль, за её пределами они ценились мало.
И их сын Рональд тоже считался учёным яйцеголовым. Мой отец рассказывал, что он был такой робкий и неспортивный, что у него однажды выпало из рук знамя, которым он должен был размахивать, стоя в первом ряду на заключительном параде детской и юношеской спартакиады. Позднее стало считаться, что Папен слишком утончён для своих одноклассников, а ведь он просто их боялся. Единственный, кто ему всегда улыбался и никогда не внушал ему чувство отверженности, был Хейко, сын асоциального элемента, как называли Эрнста Микулла в их районе, если, конечно, речь не шла о неотложном ремонте дома.
И так Хейко и «Ронни» стали неразлучными друзьями. Один был чувствительным ребёнком из образованной семьи, другой – упёртый прагматик и тайный классовый враг, точно как и его отец. Ничто на свете не могло бы их разлучить.
– Если в голову Хейко что-то приходило, он добивался, чего хотел. И когда нам было лет по четырнадцать, он постоянно выдумывал способы побега из этого государства. На подводной лодке по Балтийскому морю, с ракетным приводом через Стену в Западный Берлин или просто прыгнуть в Гарце через гору. Фантазия Хейко не имела границ, в отличие от нашей маленькой страны. И всегда рядом с ним сидел я, взволнованный и удивлённый.
Хейко преследовал свою цель – удрать на Запад и там разбогатеть. Всё лишь для того, чтобы разозлить оставшихся в ГДР. Он изобретал одну бизнес-идею за другой и в мечтах видел себя в роскошном люксе. Можно сказать, что эта часть его юношеских мечтаний сбылась.
Когда Рональд Папен рассказывал мне о своём лучшем друге, мне стало ясно, кем или чем мой отчим Хейко Микулла, собственно, был. Несносным и заносчивым, это тоже. Но человек, который всю свою жизнь положил на то, чтобы оставить своё детство позади и расквитаться за несправедливость режима, даже если это означало торговать горошком-васаби из Индонезии под маркой The Art of Fart. И тут я увидела Хейко в другом свете, как будто его восхищение всем, что имело отношение к капитализму и потреблению, было формой сопротивления и освобождения.
– Он тогда вынашивал идеи, неосуществимые в ГДР и настолько противные этой системе, что одно лишь высказывание их вслух могло сделать его изгоем.
– Например?
– Однажды на подготовке к посвящению в юношество он предложил все деньги, которые вкладывают в телевидение ГДР, просто потратить на закупку лучшей джинсовой ткани, потому что, во-первых, гэдээровские джинсы полное дерьмо, а во-вторых, большинство людей всё равно более или менее тайно смотрит западное телевидение. За это предложение его исключили из юношеского посвящения. И хотя он именно эту цель и преследовал, ему всё же было неприятно. При этом говорил он всегда только правду. Все действительно смотрели западное телевидение. И тем самым и рекламу. Картинки западного мира потребления были для Хейко как наркотик.