Жемчуга

– А можно мне бусы? – тихо спросила я.

Нянечка вздохнула, повозилась за воротником белого халата, сунула мне в руку радужную переливчатую нитку и потрепала по голове.

– До свидания, – сказали мне.

– До свидания, – ответила я.

Хотя это, конечно, было вранье, и все мы об этом знали. Какое там «До свидания»! Это было самое настоящее «Прощай».

Я никогда больше их не видела и не увижу.

А бусы… Вот видите, столько лет прошло, а я ношу их до сих пор. Смешно, да? Такие радужные стеклянные бусы у вас носят только старушки да безвкусные дурищи. Но ведь это единственное материальное доказательство того, что у меня тоже когда-то было детство. И потом… у нас-то их носят, да еще как.

2

Ай, ромалэ, замардяпэДриван мандэ о илооо…[9]

У нас все поют. Мать моя уж как хорошо пела – все плакали. Столько денег ей давали! Отец говорит – давай домом встанем. Построили дом, живут. Да все неладно, ругаться начали. Решили уехать. А как уехали, дом и сгорел. Стали мыкаться, где только не побывали. Снова осели. Теперь уж дом готовый купили. Опять не слава богу! Ну что ты будешь делать – не живут ладно.

Позвали чеваханю. Она покурила, пошептала. Говорит: «Хотите жить на месте, неделю ешьте по кусочку той земли, где жить будете. А то земля вас не держит». Так и сделали, ели. И правда, потом осели хорошо.

А бабушка была у нас одна, так она говорила, что не можем мы на одном месте жить потому, что Бог нас любит больше других. Мы веселые, поем хорошо, вот и отдал он нам всю землю. Не знаю. Может, и так.

Мы ехали день, ночь и еще день. Пыльные стекла такси, кожа кресла, пропахшая рыбой, забытая кем-то расческа. Огромное, набитое, словно улей, здание вокзала. Поезд – как тяжелая усталая гусеница.

Мелькали, мелькали, мелькали – деревья, станции, закатное золото, синие сумерки, переезды, дороги, бабы, мешки, дети, мотоциклы…

Я не отходила от окна, мне совсем не хотелось спать, есть и пить. Это не было детским удивлением огромностью и многозначностью мира. Я пыталась понять все, что видела. Образы сменяли друг друга, учили своему языку, играли со мной, дарили музыку и свет, тихонько вели по тонким тропкам и уводили так далеко, куда не ходят нормальные дети.

На столике подсыхали дольки апельсина, нарезанный сыр пускал скупую слезу, крошки от булки падали на пол, в стакане бренчала ложка. Мне было не до еды. Аглая с Дедой понимали это и не надоедали уговорами.

Они вообще никогда не уговаривали. Мне было шесть с половиной лет, и отныне я вольна была делать что хочу.

Потом был трясучий загазованный автобус, и, растеряв все силы, я наконец заснула.

А когда проснулась, увидела наш дом.

Я проснулась, осмотрелась, втянула ноздрями воздух и почувствовала…

Знаете ли, довольно глупо воспринимать дома как совокупность стройматериалов и мебели. Это все равно как воспринимать человека суммой мяса и костей. У домов есть душа. Это у нас все знают. Поэтому у нас раньше вообще не было домов. Старики говорят, что душа дома держит душу человека и не пускает от себя, не дает свободы.