– Договорились! – и спустя мгновение Дэвид уже несся со всех ног по лестнице.
Чем больше Дэвид рос, тем сильнее становился похож на Дороти. Внешне, конечно. Характером он пошел в отца. Ей нравилось, глядя на него, видеть то, что они с Леонардом смогли ему передать. Те их крупицы, которые продолжат жить в сыне, когда однажды смерть все-таки придет за ними. Дороти любила Дэвида всем сердцем и с самого первого дня беременности, даже до того, как существование малыша официально подтвердили врачи, чувствовала с ним особую связь. В отличие от нее Леонарду потребовалось гораздо больше времени, чтобы осознать себя отцом. Это произошло не сразу, а месяца через два или даже три после того, как мальчик появился на свет. Неумелые попытки пеленания, купания и кормления из бутылочки заставляли Леонарда волноваться и чувствовать себя не в своей тарелке. Но все изменилось в тот день, когда он рассказал Дэвиду первую историю. Разумеется, не о Китобое, а о бродячем цирке и добром клоуне, который, несмотря на грусть в своей душе, дарил людям улыбки и смех, чтобы они становились лучше. Дороти хорошо помнила, как все было. Она сидела уставшая в углу комнаты на кресле и следила за тем, как Леонард, расположившись рядом с колыбелью, где лежал Дэвид, оживлял дремавших в небытии героев. Малыш и не думал засыпать. Он внимательно слушал каждое слово отца, правда совсем ничего не понимал. А Леонард тем временем старался изо всех сил: то и дело менял голоса, выражения лица и активно жестикулировал. Когда история подошла к концу, Дэвид впервые в жизни улыбнулся. И вот в тот самый момент Леонард наконец осознал, что он отец, а это его маленький сын. Глядя на них, Дороти была счастлива как никогда прежде, словно каждый из прожитых дней жизни вел ее именно в это самое мгновение.
Вот и сейчас, слушая, как подросший Дэвид бежит в свою комнату, мысленным взором она видела тот далекий день, ставший чуть ли не символом их семьи.
– Дороти? – послышался голос Леонарда со второго этажа.
– Да? – отозвалась она, продолжая собирать игру в коробку.
– Я уберу мольберт? Или ты собиралась что-то рисовать?
– В смысле собиралась? – удивилась она, вставая на ноги.
Почему Леонард задал столь глупый вопрос? Разве он сам не видит картину? Ей пришлось оставить «Монополию» на полу, поскольку ноги сами понесли ее наверх. Вернулось то самое чувство, как будто кто-то другой управляет ею, точно марионеткой.
– Что значит собиралась? – с этим вопросом Дороти зашла в спальню, но, взглянув на мольберт, потеряла дар речи.
Перед ней стоял идеально белый холст без единого следа краски.
– Но я… Я же… – она не знала, как правильней сформулировать мысль.
– Можно уберу? Мне кажется, что сейчас уже поздно что-либо рисовать.
– А разве здесь не было картины?
– Нет, – пожал плечами Леонард. – А должна?
– Не важно…
– Скажи, что унесла картину в другое место, – отчетливо прозвучал голос.
– Я забыла. Я же убрала ее, чтобы она могла высохнуть.
– Понял, а что нарисовала? – собирая мольберт, спросил Леонард.
– Соври.
– Соври.