Так говорил актёрам лауреат Сталинской премии Соломон Михайлович, безжалостно, насмерть (в прямом смысле) раздавленный МГБ-шной машиной.
Володя работал вместе с профессором, совмещая научную медицинскую деятельность со своим литературным трудом, напрочь захлестнувшим его разрывающуюся натрое жизнь — между родной березовой Белоруссией, солнечно-солёным Севастополем и зябко-гранитным Петербургом, осиянным златовласым ангелочком — доченькой Верочкой, ниспосланной Господом в его шестьдесят лет.
Военно-морской врач, не единожды командированный в Афган и другие горячие точки, с искорябанными в кровь воспоминаниями о первой семье и нелёгком былом, он писал глубинные, светлые стихотворения, пронзительные новеллы, где смешения времён, судеб и чувств сплетали упругую батутную сеть, затягивающую и внезапно подбрасывающую читателя в неведомые, влекущие миры. И конечные многоточия вмещали вселенные: «
Сезонно возвращаясь в Севастополь, не расставаясь с фотоаппаратом, он подолгу бродил по Балаклавской яйле, сливаясь с рассветами и закатами, пронзал собой волны и обаял стихами встреченные прекрасные создания. Он цепко фиксировал уходящие мгновения и лица. И потом, в сумраке Петербурга, они оживали на бумаге. Похожие и не похожие…
Мы обязательно встречались с Володей в Севастополе. И я писал посвящения моему всегда радостно лучистому или светло задумчивому другу:
После волшебных профессорских пинков, ко мне прибегал взъерошенный заведующий травматологическим отделением и честно говорил, что ежедневно планирует мою операцию, но опять поступают тяжёлые больные, и когда на кону их жизнь — моя нога должна подождать.
Вестником из «травмы» для меня был Гурамчик — весёлый пухленький армянчик, хрустнувший лодыжкой в один день со мной. Мы почти одновременно поступили в приёмный покой, где и познакомились. Гурамчик каким-то чудом выбил себе место в переполненном коридоре травмы. Его перелом был без смещения костей, почти без боли и ежедневно, выставив как орудийный ствол свою гипсу, он прикатывал ко мне на «блатной коляске» шумно сказать о том, что его, лежащего у самой ординаторской, ещё не прооперировали, а главное — Гурамчик убеждался, что я его не опередил. Он колесил «туда-сюда» по палате, хохмил и доверительно шептал, что уже кто надо кому надо позвонил, и завтра нас уже точно будут готовить к операции. Меня не оставляло ощущение, что Гурамчик кого-то напоминал…
На шестой день Гурамчик подозрительно исчез и на мои звонки не отвечал. В очередной раз отправив просительницей в «травму» расстроенную жену, я заодно просил её узнать, как поживает наш балагур. Настойчиво нарастало обидное подозрение, что Гурамчику уже сделали операцию. Но всё оказалось иначе.
В недавний вечер к нему пришли девчонки, к которым он спустился на лифте в вестибюль. Потом его видели выписывающим пируэты профи-колясочника. Он весело шумел и на поворотах внезапно втыкался в пышные чресла подруг оранжевым ногтем большого пальца ноги, задорно торчавшим из гипсовой пушки:
— Пхух! Пхи-хи, красавица, пхух!!!
В отделение Гурамчик заехал по кривой траектории, задев проходящую дежурную сестру и бортанув каталку с бабушкой-одуванчиком, разбившей о пол обронённый телефон, тем самым оборвав животворящую связь с забольничным миром. Гурамчик был немедленно уличён в благодушной нетрезвости и, как ни странно, на следующий день безжалостно выписан в травмпункт по месту жительства.
Затаенная обида прошла и возникло осознание того, что гордость не прооперированного, изгнанного горца не могла позволить Гурамчику отвечать на мои настырные звонки.
Так исчез мой Гурамчик — поставщик хрупких, обожжённых армянским солнцем, кирпичиков для разрушающейся в ветрах больничного ожидания пирамиды надежды. И я понял, кого же он мне напоминал!
…Ашотик был флотским лейтенантом. Небольшого роста, плотно упитанный, с чуть укороченными по отношению к общему абрису фигуры руками и орлиным носом, горделиво гнездящимся на вершине смоляных усиков. Очень исполнительный, но реально годный для решения не срочных и не сложных задач. Ещё Ашотик любил шутить, хорошо покушать и носить флотскую форму. В течение двух лет его службы в части, никто не видел
Ашотика «по гражданке». Говорили, что даже в отпуске (как положено лейтенанту — зимнем) он ходил по родному селу в своей чёрной, до щиколоток, шинели, скрестив руки на животике, дабы не потерять их в длинных рукавах. А ещё — соседские мальчишки как-то перепутали его с пономарём местной церкви, увидав со спины.
В столовой Ашотик регулярно незлобно подтрунивал над молоденькой раздатчицей и не желающей стареть кассиршей. Ритуально подносил тарелку с внушительной горкой снеди к чуткому орлиному носу, пульсировал ноздрями, «вахал» и сладостно урчал:
— А за-а-апах!
Женщинам это бесконечно нравилось и как результат — лучшие куски мяса всегда придерживались для Ашотика.
В осенний призыв, как самого исполнительного, Ашотика отправили за молодым пополнением куда-то за Урал. Помощниками были выделены матёрые мичманы: Семёныч и Палыч, знающие как и кого отбирать на призывном пункте, и как избежать происшествий в пути следования. Убыли планово. Планово прибыли. Доложили командиру:
— Молодое пополнение прибыло в полном составе, больных нет, происшествий не случилось.