Но грустен был наш Ашотик. Завидев мичманов из сопровождения, старался их обойти и даже не смотреть в эту сторону. В столовой, заказывая традиционную двойную порцию, был печально вежлив, а главное, что удивляло окружающих — исчезла его «коронная» фраза: «А за-а-апах!».
О причине произошедших изменений в поведении Ашотика мичманы упорно молчали или же переводили разговор на другие темы. Но как-то за «рюмкой чая» дюжийСемёныч не выдержал. Кто-то во время застолья вспомнил Ашотика. И суровый Семёныч, смачно жевавший шмат копчёного сала, проталкивая им в глубь своего чрева только что опрокинутые «сто пятьдесят», вдруг набычился, густо покраснел и порскнул в кулак. Потом долбанул рукой по столу и сипло выдохнул:
— Больше не могу терпеть, братцы!
Так был рассекречен казус Ашотика.
После погрузки в поезд принятого молодого пополнения, согласно непреложному правилу соблюдения санитарных норм, мичманы провели традиционный «шмон». У «молодых» отбирались все скоропортящиеся продукты чтобы в пути не случился «дристопад» — никакого зверства: что не портится — ешь сколько хочешь, пей чай да спи на полке или считай мелькающие столбы на фоне заснеженных чащоб. «Неликвида» собрали много и даже нашли несколько бутылок спиртного, которые умельцы сумели, обойдя все препоны, взять с собой в дальний путь. Отобранные продукты мичманы снесли в «командирское» купе дабы выбросить на ближайшей станции, о чём и известили огорчённый личный состав. Далее «молодняк» выстроили в вагонном проходе и доходчиво инструктивно «пропесочили». А затем, распаленный мичман Палыч, рыкнув: «От сукодеи!», начал хрустко бить друг о друга бутылки над выставленным перед строем, заранее раздобытым у проводника, пластиковым ведром. Закончив, в гробовом молчании строя, праведное действо, Палыч обозрел всех до единого выпученными глазами и выдал завершающее:
— Я научу Родину любить — мать вашу!
И прилюдно отправил Семёныча слить всё в унитаз, напомнив о проведении доклада командиру.
Ашотик восседал на нижней полке командирского купе среди уймы пакетов с отобранной снедью. Руки его возлежали на пухлом животике, глаза были благостно полузакрыты, а волосатые ноздри, подрагивая, втягивали перепутанный аромат. Мысленно пронзая непрозрачность пакетов, он явно видел жареных и варёных курочек, натертых чесночком и краплёных зеленью, пряные домашние колбасы, румяные рыбные пироги, и ещё, ещё, ещё…
В купе, звякнув ведром, заглянул Семёныч, доложил: «Исполнено!» и схватив пустые пластиковые бутылки, нож и перевязочный пакет, убыл в тамбур.
Запершись в туалете, Семёныч ловко срезал верхнюю, с горлышком, осьмушку бутылки, обтянул ее бинтом и вставил в нижнюю часть. Сел на стульчак и надёжно зажав приспособление меж колен, начал аккуратно сливать «горючее», фильтруя мелкое стекло. Для «молодняка» в туалете — спиртной дух, в отхожем ведре — бутылочные стёкла, а начальству — нежданное успокоительное, как говориться — на сон грядущий.
Мичманы занимались с личным составом и Ашотик, вывалив содержимое пакетов на полки, начал делёж продуктов по принципу: «точно на выброс» и «можно оставить». Разложив «делюгу» по разным полкам, он решил вздремнуть до прихода мичманов. Однако запахи не давали уснуть. Ашотик, сглатывая слюну, смотрел и смотрел на продукты. Потом поднялся, походил по купе «туда-сюда», вышел в коридор, деловито подошёл к Палычу, потом к Семенычу, строго осмотрел молодежь и не стал мешать рабочему процессу. Вернувшись в купе, мысленно произнёс: «Всё равно выбрасывать» и приступил к ревизии полки с продуктами «точно на выброс». Он откладывал те продукты, что определялись как «точно-точно на выброс» и, настороженно обнюхав, торопливо съедал те, что попали в эту категорию ошибочно.
…Ночью поезд остановился на каком-то глухом полустанке и, как оказалось, стоянка продлиться около часа. Оставив Палыча приглядывать за спящими бойцами, Ашотик с Семёнычем вышли на свежий воздух.
Густой лес подступал к железной дороге высокой гаревой стеной, нанизавшей на вершины деревьев тяжёлое, почти беззвёздное небо. Скрипучий на ветру навесной фонарь раскачивал мутно-жёлтый свет, пятная угол станционной будки, редкозубый штакетник забора и кривобокие кусты. Казалось, что вот-вот в тиши скрипнет дверь и выйдет в ночь Пушкинский станционный смотритель.
Замахнувший не одну «соточку» Семёныч философски, на грани вселенского понимания, молчал и, запрокинув голову, пускал папиросный дым в непроглядную темь.
Ашотик невысоко попрыгал, помахал руками, несильно повертел туловом из стороны в сторону и после адресованногоСемёнычу «Грустно, брат..», испуганно ойкнул. Резкие боли пронзили низ живота, Ашотика бросило в дрожь и, кажется, даже выступила липкая испарина. В памяти возникло ехидное сравнение из старого фильма — «Бронетёмкинпоносец» и Ашотик простонал:
— Семёныч, прихватило…Щас ус. сь!
Подниматься в вагон было страшно. Казалось — задери ногу — разомнутся сведённые до дрожи полужопицы, и всё…
— Там сортир — Семёныч ткнул в темноту корявым пальцем.
И взволнованныйАшотик едва различил покосившееся деревянное строение нужного назначения.
В нахлобученной чёрной шапке, утопая под куполом чёрной шинели, по-монашески семеня на полусогнутых ногах и тихо подвывая, Ашотик растворился во тьме.