– Ну и вывод из всего этого? – спросил архидьякон.
– Увы, братец! Мне очень хотелось бы начать лучшую жизнь. Я прихожу к вам, полный раскаяния. Я приношу покаяние, исповедуюсь и бью себя в грудь кулаками. Вы были совершенно правы, высказав желание, чтобы я стал лиценциатом и сделался помощником наставника в коллеже Торши. Именно теперь я почувствовал глубокое к этому призвание. Но у меня нет даже чернил – надо купить новый запас; нет перьев – и их надо купить; нет ни бумаги, ни книг – все надо купить! Для этого мне необходимо немного денег. Вот я и пришел к вам, братец, с сердцем, полным раскаяния.
– Это все?
– Да… – отвечал студент. – Немного денег.
– У меня их нет.
Тогда Жан заявил серьезно и решительно:
– В таком случае, братец, мне очень прискорбно, но я должен заявить, что мне делают весьма выгодные предложения совершенно с другой стороны. Вы не хотите дать мне денег?.. Нет?.. В таком случае я становлюсь бродягой.
Произнося это ужасное слово, Жан принял позу Аякса, ожидающего, что его поразит молния. Архидьякон отвечал холодно:
– Становись бродягой.
Жан низко поклонился и, посвистывая, спустился с монастырской лестницы.
В ту минуту, как он проходил монастырским двором под окном кельи брата, он услыхал, что окно отворилось.
Подняв голову, он увидал, что в окно высунулось строгое лицо архидьякона.
– Убирайся к черту! – крикнул dom Клод. – Вот тебе последние деньги, которые ты получаешь от меня.
Говоря это, священник бросил вниз кошелек, посадивший студенту большую шишку на лоб. Жан ушел, огорченный и вместе с тем довольный, как собака, которую забросали мозговыми костями.
III. Да здравствует веселье!
Читатель, может быть, еще не забыл, что оградой части Двора чудес служила старинная городская стена, большинство башен которой уже начинало в то время разваливаться. Одну из этих башен бродяги приспособили для своих увеселений. В нижнем этаже помещался кабак, а все прочее – в верхних этажах. Эта башня была самым оживленным, а следовательно, и самым отвратительным местом в резиденции бродяг. Это был словно огромный улей, жужжавший день и ночь. Ночью, когда большинство нищих спало, когда уже не светился огонь ни в одном окошке домишек, окружавших площадь, когда уже ни один крик не доносился из этих бесчисленных лачуг, кишевших ворами, проститутками, незаконными и крадеными детьми, – веселую башню можно было узнать по ее шуму, по красному свету, лившемуся из ее окон, отдушин, трещин рассевшихся стен, словом, вырывавшемуся из всех ее пор.
Итак, в подвальном этаже помещался кабак. В него спускались через низенькую дверь по лестнице, крутой, как классический александрийский стих. На двери вывеску заменяла мазня, изображавшая новые монеты и зарезанных цыплят, с каламбуром внизу: «Кабачок похоронных звонарей».
Однажды вечером, когда на парижских колокольнях давали сигналы к тушению огней, ночные сторожа – если бы им только дано было право входить в страшный Двор чудес – могли бы заметить, что в притоне бродяг было еще шумнее, чем обыкновенно, что там пили больше и бранились крепче. Перед дверью толпились многочисленные группы, разговаривавшие вполголоса, словно обсуждая какой-то важный проект, а местами оборванцы, сидя на корточках, оттачивали старые железные ножи о камень.
Между тем в самой таверне вино и игра так отвлекали бродяг от мыслей, занимавших в этот вечер все умы, что трудно было бы догадаться из отрывков речей пирующих, о чем, собственно, шла речь. Заметно было только, что они веселее обыкновенного и что у всех сверкает какое-нибудь оружие, зажатое между колен: кривой нож, топор, тяжеловесный палаш или приклад старой пищали.
Зал круглой формы был очень обширен, но столы стояли так тесно и пьющих было так много, что все, находившееся в таверне, – мужчины, женщины, скамьи, пивные кружки, все, что тут пило, спало, играло, здоровые и калеки, – все перемешалось в беспорядке, как устричные раковины в куче. Кое-где на столах горели сальные свечи; но главное освещение, заменявшее в таверне люстру оперной залы, было пламя очага. Подвал был настолько сыр, что даже летом в огромном камине со скульптурным навесом, заваленным тяжелыми железными щипцами и кухонными принадлежностями, всегда ярко пылали дрова и торф, и это был такой огонь, какой в кузнице дает ночью яркое отражение ее окон на стенах противоположных домов деревенской улицы. Большая собака, важно восседавшая на куче золы, поворачивала перед горящими угольями вертел с мясом.