Паруса судьбы

22
18
20
22
24
26
28
30

На капитанском мостике вздохнули свободнее, но вновь пришлось топтаться на месте: судно лежало теперь подбитым китом покойно, ибо под ним водицы плескалось только полтора фута. Штатским на палубу выходить дозволено не было − раздражение одно, да и опасно: матросы в работе ненароком зашибить могли.

Когда же морской горизонт лучи окрасили бледной кровью, вновь забурлил прилив, при помощи парусов стянулись с мели и вышли на глубину шести сажен.

Палыч, отправившийся до ветру, шарахаясь на юте, сорвался в рулевую дыру и больнешенько убился о крючья. Забористо ругаясь, он пробрался в кубрик104 отдышаться. Но там!.. Мать честная, хоть топор вешай: дыму − не вздохнуть. Захлебываясь от грызучего кашля, старик без стука вломился в кают-компанию и доложил господам.

Известие шокировало всех − под матросскими кубриками в крюйт-камере хоронилось до шестидесяти пяти пудов пороху! Смятение началось адово, какая-то сволочь оповестила барышень − в их каюте взыгралась истерика. Моряки комками нервов заметались по палубе. Высыпавший поутру проводить корабль народ обмер, потом выдохнул единой грудью: «Спасайся!». Секунда − и толпа с криками катнулась в животном страхе прочь.

Умывшись путом, порох удалось вытащить и складировать на спущенные по приказу Преображенского шлюпки. Они тотчас отгребли далее от парусной громады.

Зубарев с двумя матросами вскоре отыскали дюжину тюков пышущей жаром стеньги, которой по первости и приписали причину дыма. Но тут фельдшера, метавшегося в безумщине по палубе, осенило: чертов дым имел до рези знакомый запах. Ноздри щекотал приторный чад горелого картофеля. Предположение Кукушкина попало в десятку. Причиной оказии случился прогорклый дым, который из камбуза валил сквозь палубу в трюм, где, находя отверстия, тянул через двери…

Мужчины выругались, утерли пот, барышни всплакнули, нехотя успокоились; а Шилов, камбузный кок105, получил от Андрея Сергеевича форменный разнос, однако, к превеликому изумлению, кошками выдран не был. Позже кок не раз вспоминал эту историю и всегда с глубокой почтительностью вторил:

− Ежли по совести, братцы, морду мне своротить было след да шкуру вздуть, чтоб мясо с кости слезло! А он, сокол, видишь ли, токмо кулачком меня отутюжил, не в пример Черкесу, всего два зуба покрошил. Чуете? Беречь нам его нады. О как!

* * *

После такого казуса «Северный Орел» благополучно отшвартовался, вышел в сапфирную бухту. Заря уступила место на редкость солнечному дню. Ветер-тепляк с юга выметал белые тучки. Фрегат, гарцуя на волнах точеными линиями, произвел оверштаг, повернулся и во всей крылатой красе, под российским штандартом пошел и пошел резать волну вдоль грозной цитадели Охотска.

Преображенский залюбовался фортецией, приобнял Даньку, стоявшего колышком рядом, весело шлёпнул по острому плечу, улыбнулся:

− Ну-тка, примечай, брат! Глядишь, скоро сам корабль взнуздаешь.

Данька, сын Дьякова, задыхаясь от радости пополам с испугом, ляпнул:

− Дядя Андрей!.. Ой, не гневитесь, ваше благородие! Ужли взаправду океян переходить будем?.. Тятю увижу и индеанов?!

Капитан кивнул головой и подмигнул юнге, а тот, не сдержав яри чувств, протянул мечтательно-певуче:

− Ка-ли-фор-тия-я! − и тут же пальнул вопросом:

− А где это?

− На краю света и дальше…

− Ох, ты-ы-ы.. − мальчонка захлебнулся восторгом.

Данилу было чуть более четырнадцати, и он понятия не имел, что делать с остатками своей юности. О будущем головы не ломал. «Мир для него за пределами “сегодняшнего дня”, − подумал Преображенский, − тайна за семью печатями. Оно, может, и лучше − жизнь ярче, веселей».