Данька завсегда торчал на пристани: глазел с завистью на суда, что скользили сказочными птицами по великой воде, и думал, что скоро, очень скоро, взойдет и он на борт «белогрудого чуда» и отправится в неведомые дали, откуда восходит солнце, куда улетают несметные косяки птиц; и, вот крест, ни разу не оглянется и не проронит слезу. Именно в такие минуты, когда Данька бывал один и не зависел от хозяйского окрика, он чувствовал себя свободнее. Потому как смекал: зависеть от людей − последнее дело. После отъезда в форт Росс отца и внезапной кончины матери он понял, что отчаянно одинок в этой жизни. Мальчику только и оставалось рассматривать перед сном при свече свои голенастые ноги да спину, которые украшали полдюжины самых удачных кармановских ударов ремнем, на котором тот правил бритву. Тогда же ему открылось, что краше научиться любить свое одиночество и быть самим по себе.
Нынче все как будто становилось возможным, отчего на душе его было по-весеннему светло и звонко. Данька крепче ухватился за поручень, расправил плечи, подставляя ветру лицо, и подумал: «не всё аршином стоит мерить. Горох хоть и мельче, а слаще картошки! Зубом божусь, капитан, вам не икнется горько, что взяли меня!»
Боцман Кучменев подмигнул проходившему мимо коку:
− Глянь, Тихон, юнга-то наш… тень отбрасывает штопаного моряка.
− А то, − кок, балансируя с подносом, кивнул важе. −Хватит неслуху сыром в масле кататься на суше. Вот залудит еще желудок в «болтанку», научится пересвистывать ветрюгу на вахте − и тады, держись, брат, соленое море!
* * *
Переведя цепкий глаз трубы на восточную башню, смотрящую на океан, Андрей встретился с его превосходительством нос к носу; казалось, протяни руку − и погладишь седой шёлк грозных усов командира порта. Миницкий улыбнулся, ободряюще помахал морщинистой ладошкой, − старик тоже пытал интерес в подзорную трубу.
Он для пущей важности, раздув щёки, перевел внимание с капитанского мостика на горящие медью леера и… чуть не поперхнулся.
Перед глазами старого служаки трепетала чудная, с бархатной мушкой, женская грудь, затянутая в сиреневый атлас корсета. Она ослепила, лишила дара речи: пальцы адмирала непроизвольно цапнули воздух, глаза сверкнули молодо, на губах застыла завистливая улыбка.
− Осторожнее, ваше высокбродь, − прогремел в ухо ему Щукин. − Не приведи Господь, убьетесь.
− Пшел вон, идиот! − буркнул сконфуженный Михаил Иванович.
Однако, несмотря на эту композицию, вскинул трубу −напрасный труд: чуда не повторилось.
− Экая бестия этот Преображенский. Он малый не промах, − командир цокнул языком. − Увел-таки нимфу наезжую. Эх, и хороша же эта мисс Стоун.
Выходки такого рода не задевали Миницкого. Задевало и злило другое: ушло его времечко, ушло молодецкое. Старик припомнил добрые деньки, когда он, славный молодой капитан, бывалоче… задирал юбки на берегу… Право, он и нынче готов, как вчера, приударить за смазливой охотской Хлоей. Да вот беда: чин и лета, видать, смущали Эрота, и сей шалун робел браться за стрелы.
* * *
Преображенский, немало удивленный поведением его превосходительства, оторвался от трубы, глянул зорко на палубу и все понял.
Мисс Стоун, в накидке из чернобурой лисы на обнаженных плечах, направлялась к своей каюте. Она почувствовала взгляд, повернула голову, грациозно улыбнулась капитану; Андрей почтительно кивнул.
Обмен любезностями не остался вне бдительного ока офицеров. За спиной капитана сухо хохотнули, как фасоль из кулька, и заметили:
− А мадемуазель-то спелая ягодка, вы не находите, Андрей Сергеевич? Путь неблизкий… А долгий путь −это путь к близости…
Преображенский напрягся спиной и, не поворачивая головы, отрезал:
ebooksa